Кончив заклинание, он осыпал Кузьму пеплом.

Подошел другой старец, тихо проговорил:

– Убит огненный змей, рассыпаны перья по Хвалынскому морю, по сырому бору Муромскому, по медяной росе, по утренней заре… Яниха, шойдега, бираха, вилдо!

На смену ему приблизился третий старец. Он спросил Кузьму:

– Что видишь?

– Ничего.

– Ничего и не станется.

– Как так?

– Покорись королю, поклонись московским боярам, не то погибнешь…

– Погибну?! – вскочил Кузьма в удивлении.

– В Костроме сложишь голову.

– Откуда ты знаешь?

– Костромские мы… пришлые люди.

– Кто вам то сказал?

– Филин-вещун на соборном погосте. А чтобы того не было, коли не отступишься и пойдешь дальше, вот выпей из баклажки нашего винца-сырца, и никакая напасть не возьмет тебя.

Минин дал им серебра и вытолкнул всех троих вон за дверь. Вылил в черепок мутную зеленую жидкость и долго при свете ночника разглядывал ее. Покачал головою, нахмурился, пить не стал. Вышел на волю.

Луна. Воздух прозрачен, отчетливо топорщатся кустарники и высятся бугры по ту сторону реки. После прокопченной курной избы и колдунов легко дышится. Внизу шуршат льдины, теснясь у подножья обрыва, Вся река в глухом беспокойстве. Торопливой стаей движутся оснеженные льдины. Вчера совсем было очистилось от льда. Хотели спустить паромы, но вдруг прорвало затор повыше Плеса, у островов, и опять пошло сало.

Минин тихо побрел вдоль берега, вдумываясь в предсказание знахарей. «Кострома? Почему колдуны предрекают гибель не в Москве, а в Костроме?» Минин вдруг остановился.

До его слуха долетел голос Романа Пахомова. Заглянул в овраг. Прислушался – хихикающее шамканье знахарки:

– Аль полюбил кого?

– Полюбил, ей-богу, полюбил! Сызнова полюбил – послышался плачущий голос Пахомова. – А она где – и не знаю я… Ей-богу!

– А ты бога не поминай. Заговор – дело грешное.

Минин спустился вниз, подошел к знахаркам. Пахомов, узнав его, отскочил в сторону.

– Здешние они… Калякал я тут с ними, – смущенно проговорил он.

– Здешние-то они здешние, – сказал Минин, – а ворожить не умеют… Костромские старички куда лучше. Право!

Старухи зашипели, полезли, размахивая руками, к Кузьме:

– Слушай их больше! Слушай! Знаем мы этих старичков.

– Они не такие, как вы…

– А ты спроси, – прошипела одна из старух. – Откуда они?.. Кто они?.. Почто забрели в Плес!

– Пей, говорим, пей!

– Почто?! Ворожить. Вон и зелие мне дали они, чтобы я пил его… От несчастий.

Старухи беззубо захихикали:

– Вот и пей!

– Что вы! – удивился Минин.

Кузьма сунул в ладони вещуньям монеты.

– Ну, Роман, пойдем. Надо готовиться к переправе.

Вернувшись к себе в избу, Минин вылил из черепка заговорное зелье опять в баклажку. Пахомов по приказу Минина привел к нему Буянова.

– Милый мой, – сказал Кузьма, – объявились тут трое знахарей-шептунов… Слыхал ли о них?

– Знаю. Костромские коновалы они; главного у них звать Гераськой… Коней они у нас тут пять голов загубили травами. Казаки хотели их утопить.

– Возьми баклажку. Здесь отрава. Они ее дали мне. А ты заставь их выпить. А до того пытай: чьи они, кто их послал сюда?.. Зачем?.. А отраву дай! Пускай выпьют! Насильно влей!

Буянов, осмотрев баклажку, покачал головой, вздохнул:

– Ах, проклятые!.. Ладно. Напою.

* * *

Волга за ночь очистилась ото льда.

Жители посада Плес с мала до велика пришли на берег провожать нижегородцев. Сообща столкнули в воду громадные плоты и заранее устроенные широкие, уместительные паромы.

В первую голову погрузили своих коней казаки и татарские наездники. Заботливо вели они за повода норовистых скакунов сверху по тропе к паромам. Кони упирались, становились на дыбы. Собравшиеся на берегу ополченцы покрикивали на них, помогали коноводам вталкивать животных на мостки, соединявшие берег с паромами. Минин, красный, потный, в расстегнутом кафтане, подхлестывал длинной плетью особо норовистых, сердито ругаясь. На пароме коней крепко привязали к ограждению. Провожать их вскочили на паромы казаки и татары. После того с берега по бревнам осторожно спустили крупные и мелкие пушки. На этот плот сели Гаврилка, Олешка и их товарищи-смоляне. Промокшие насквозь во время спуска орудий, они деловито придвигали вплотную одну пушку к другой, лазая через них, протирая их дула куделью. На этот же плот Минин приказал сесть и своему сыну, пушкарю Нефеду. Затем Кузьма повел к Волге по откосу ратников. Первыми заняли места на громадных паромах знаменосцы, литаврщики и трубачи. Опираясь на посох, по мосткам прошел с толпой князей и воевод Пожарский.

Многолюдная артель плесовских гребцов с большою охотою взялась помогать ополчению в переправе. Дружно взлетали над водой сотни длинных тонких весел. Но не так-то легко было преодолеть суводь[53] разлива. Паромы, несмотря на неимоверные усилия гребцов, или стремительно относило в сторону, или начинало кружить на одном месте. Гребцы, обливаясь потом, еле-еле справлялись с водой.

На луговую сторону благополучно перебросили ополченцев (их насчитывалось уже не менее тридцати тысяч), и всех коней, и наряд, и подводы.

Со слезами на глазах расстались гребцы с воинами и от платы за работу отказались.

Следующую ночь пришлось заночевать вдали от жилищ, в прибрежной рамени.

Тревожная ночь! Вода прибывала очень быстро. Испуганно ржали кони, косясь в сторону реки. Приходилось то и дело выскакивать из шатров, оглядывать окрестности. Не давало покоя шуршанье воды в прутняках. Словно охотилась она за человеком. Думаешь, поставил шатер далеко от берега, да еще на пригорке, успокоишься, хочешь заснуть, а она уже снова пенится около самых полотнищ шатра, поднимая прошлогоднюю листву и хвою.

Разве уснешь в такую ночь? Поневоле в шатрах идут разговоры. «Снег тает дружно – быть урожаю», – успокаивают нижегородцы иногородних ополченцев, снимая шапки и крестясь в сторону Волги. Чуваши добавляют: «И ягод будет много!» Мордва и черемисы тоже согласны с нижегородцами: разлив большой – хорошо!

А о том, что война помешает полевым работам, говорить не хочется.

Река зовет на волю. Не сидится на месте. Около шатров уже много ополченцев. Любуются на отражение в воде позолоченных месяцем облаков и на сплетенные из влажных золотистых сучьев над водою причудливые узоры.

Воображение разыгрывается. До сна ли теперь!

Пермяк стал уверять, будто черепа, что попадались в дороге, тоже к урожаю. Древняя самая примета!