У городских ворот ополчение ждала новая толпа. С трепетом смотрели жители на спокойных, ласково улыбавшихся нижегородских воевод, торжественно въезжавших в город.

Некоторые из посадских становились на колени, женщины плакали при виде усталых, но бодро и весело шагавших под тяжестью доспехов и оружия ратников. Норовили сунуть что-нибудь им в руки: либо хлеб, либо пирог, а кто вареную курицу или кусок вареного мяса и другие гостинцы.

Из-за реки Костромы приплыли монахи Ипатьевского монастыря, чтобы поднять костромичей против Пожарского. Узнав, что воевода сидит под замком, а архимандрит заперся в соборе, они в страхе разбежались.

Гаврилка, Осип, Олешка и Зиновий по прибытии в Кострому обратились к Пожарскому с челобитьем.

– Отдай нам Шереметева! Он хотел погубить Минина, а мы хотим погубить его.

Пожарский усадил парней, сказав:

– Шереметев ли послал колдунов? Не оговорили ли они своего воеводу? Мы того не знаем. Будет суд. Как он скажет, так тому и быть должно. Успокойте своих товарищей: наказать виновных мы с Кузьмою Миничем сумеем сами, коли найдем их… А Шереметеву больше уже не быть воеводой.

Успокоенные ответом Пожарского, парни вернулись в ополчение, сообщив товарищам, что сам «наш староста» будет чинить суд и расправу. Дело – надежное.

Узнав о прибытии нижегородского ополчения, крестьяне из разных деревень толпами двинулись в Кострому. Тут были варнавинские, унженские, галичские, кинешемские и из других мест охочие люди, желавшие присоединиться к нижегородскому ополчению. Все они горели негодованием на костромского воеводу Шереметева, не оповестившего заранее о предстоявшем приходе Минина и Пожарского в Кострому.

– Кабы мы знали ранее, так насобирали бы всего ополчению, да и оружием бы, чем могли, оснастились бы… Бог накажет за это изменника-воеводу. В прорубь бы головою его надо, окаянного!

Сильнее всех бушевал коробовский дед Иван Сусанин. Он привел с собою своих односельчан, вооруженных вилами, топорами, рогатинами.

– Братья-костромичи! Настал час – всем нам либо победить, либо погибнуть! Так мы, коробовские, на сходе и порешили!

– И мы!.. И мы!.. Все мы так же, дядя Иван!.. Все готовы головы сложить за землю родную, за матушку Русь! – закричали со всех сторон собравшиеся на площади перед собором крестьяне.

Костромичи с великой радостью приняли в свои ряды охочих деревенских людей. Выделенный ими для беседы с крестьянами высокий, красивый воин, по имени Антон Рудаков, обратившись к Сусанину, сказал:

– Спасибо, дядя Иван, тебе за доброе слово, за доброе дело, за горячую любовь к родной земле!.. Пускай знают изменники и маловеры, кои нашлись в Костроме: народ против них, костромские люди со всех концов идут в Кострому на борьбу с врагом…

Буянов, подоспевший в это время к месту схода деревенских охочих людей, объявил им, чтобы они шли в Земскую избу. Там их накормят и выдадут им кольчуги и оружие. А затем их осмотрит и побеседует с ними сам воевода Дмитрий Михайлович.

Ратники, устроившись на ночлег, пошли засветло погулять по городу, расположенному частью на возвышениях при устье реки Костромы, частью на двух уступах вдоль Волги… Костромичи назвали эти уступы Верхнею и Нижнею Дебрами. Остальная, большая часть, города расположена была на возвышенной ровной поверхности.

Костромские жители зазывали ратников к себе в дома, угощали их брагой и пирогами. Двойная радость была у них: убрали воеводу и дождались ополчения.

Пожарский вместе с Мининым пошел посмотреть на Шереметева Он приказал земской страже освободить его. Очутившись на свободе, воевода всхлипнул, стал на колени перед Пожарским и Кузьмой. Хотел что-то сказать, но не смог, слезы мешали.

Кузьма посмотрел на него недружелюбно.

«Блудлив, как кошка, труслив, как заяц». Не любил Кузьма таких.

– Буде! Вставай!.. – усмехнулся Минин. – Не стыдно ли тебе, воеводе, мякнуть в слезах и унижаться перед нами? Гляди прямо!

Наверху, в воеводском доме, Пожарский спросил Шереметева:

– Чего ради ты пошел против народа?

Шереметев промолчал, низко опустив голову.

– Не спи!.. Отвечай, Иван Петрович!.. – грубовато потряс его за плечо Кузьма. – Умел бушевать, умей и отвечать!

– Не знал я…

– Чего не знал?

– Что такая сила… Да и страшился.

– Чего страшился?

– С мужиками идти заодно. Стыдно!.. А что скажут, когда узнают…

– А с королевичем, стало быть, не страшно и не стыдно против своих же?! – гневно спросил Пожарский.

– Не верю я… Народ наш темный, ленивый.

Кузьма насупился, сжал кулаки. Если бы не князь, стукнул бы он воеводу по голове так, что тот с места больше бы и не встал.

– Отныне ты не воевода, – холодно произнес Пожарский. – Помолись на иконы и покинь с миром Воеводскую избу… Уступи место нашему человеку – князю Роману Гагарину и дьяку из посадских тяглецов Андрею Подлесному. Вот и весь наш сказ. Эти люди с нами заодно против польских панов. Им и надлежит править Костромой.

Пожарский и Минин вышли на площадь.

* * *

Под горою, у самой Волги, произошел неприятный разговор между Пахомовым и Константином.

– Ужели ты не знал, что она моя невеста? – с упреком в голосе спросил Пахомов. – Ужели не знал?!

– Откуда мне знать! Она мне не говорила, – ответил Константин.

– Не говорила. Она поклялась мне в верности!

– Тебе поклялась в верности, а мне крест целовала – век не расставаться со мною.

Пахомов хотел что-то сказать, но поперхнулся от волнения. Оправившись, он наклонился к сидевшему на камне Константину и на ухо стал назойливо твердить, что он ее жених.

Константин и тут сразил Пахомова. Он спокойно кивал головой:

– Хорошо.

– Что хорошо?!

– Пускай… она твоя невеста, но она не хочет со мной расстаться…

– Тогда накажи ей, чтобы она не помнила обо мне.

– Вольна ли она в том? – вздохнул Константин.

– Стало быть, она меня еще любит?

– Кто знает! Дело ее.

Волны метались в камнях и кустарниках, пенясь у берегов, оставляя на земле щепу и мусор. Одинокий челн боролся с валами на середине реки. Казалось, вот-вот он тонет, его уже не видно в воде, его похоронил под собой громадный пенистый вал, но нет… Он цел и невредим, вон мелькают весла и чернеет фигура гребца в нем.

– Послушай, друг! Оставь ее, уйди с дороги! – умоляющим голосом обратился Пахомов к Константину. – Я с детства ее знаю, она мне ближе, нежели тебе.

– Да разве я ее насильно не пускаю к тебе, да разве я ее отнимаю от тебя! Вот ты сызмала ее знаешь, да плохо.