Перешли на выдумки.

Один бойкий ополченец, с секирою за спиной, рассказывал о своей деревенской колокольне, будто на ней такой колокол: позвонят о рождестве, а он гудит до самой пасхи.

Лицо у него серьезное, хотя все кругом рассмеялись над его словами.

– Так врать умеют только монахи, – сказал Гаврилка, подойдя к толпе шутников.

Находившийся среди ополченцев монах обиделся.

– Ну-ка, я расскажу, слушайте, – оживился Гаврилка. – Был один постник. В самый Великий пост поймали его: пек на свечке яйцо перед иконой. «Что ты делаешь?» – закричали ему, а он: «Сатана меня соблазнил». Черт подслушал, не вытерпел и закричал: «Врет! Сам-то я впервые вижу такую штуку. Смотрю и учусь!»

Монах зло плюнул в подступившую к самому шалашу воду: «Еретик!»

– Один врал – недоврал, – хитро причмокнул Олешка, – другой врал – переврал, а третьему ничего не осталось.

– Ври, парень, и ты! Осталось!.. – раздались голоса.

– Про панов я… – смущенно заговорил он. – Сидят в осаде в кремле паны, ни войти, ни выйти – и скучно им. Давай врать, чтобы облегчить свою неволю… Пан Гонсевский расхвастался: «Нешто Москва умеет стрелять! Они только летучую мышь пугают. А мы – прямо в цель. Вот возьмите меня. Был я на охоте, бежит дикая коза. Я выстрелил в копыто задней ноги!»

– Как же это так?! – закричали ратники.

– Да так, – улыбнулся Олешка. – Будто бы, когда он стрелял, коза задним копытом себе ухо чесала, оттого пуля-то и прошла сквозь копыто… Тут пана Гонсевского перебил пан Доморацкий… «Нехай ясновельможный пан вспомнит: я насилу задний копыт притянул к уху; без меня бы козе не достать!..»

Острые на язык, находчивые на ответ, сорвиголовы – смоленские пушкари были самые неуемные говоруны. Вокруг них охотно собирались ратники и из других полков, и казаки, и татары, и чуваши.

Но вот около ополченцев остановился проезжавший верхом Буянов, подозвал к себе Гаврилку и поведал ему, что в Плес из Костромы приехали соглядатаи-колдуны и подсунули Минину отраву. Да не удалось им убить Минича. Буянов заставил их самих выпить зелье. Все трое после того богу душу отдали, покаявшись перед тем, что их подослал дьяк костромского воеводы Шереметева.

– Теперь не зевайте, – сказал Буянов. – Может, придется вспугнуть костромского вельможу огоньком.

Гаврилку обступили ополченцы: «О чем говорил сотник?»

– Кузьму Минича хотели отравить.

Парень передал ратникам всё, что слышал от Буянова.

«Бояре задумали погубить Минина!»

До утра шли горячие, возбужденные разговоры. Ратники требовали отдать им на суд и расправу костромского воеводу.

С большим трудом, и то только самому Минину, удалось успокоить возбужденных ополченцев.

* * *

Рано утром забили литавры, загудели трубы, подняв птиц в соседних соснах, – войско стало готовиться в дальнейший путь. Зиновий, протирая полусонные глаза, затянул, по просьбе Минина, песню. Товарищи подхватили:

Эхо разносило басистое, озорное, дружное «нехай» по окрестностям. Неприятную дрожь от прохлады и сырости и от ночных переживаний ополченцы старались заглушить песнями.

Не отстали от прочих и нижегородские ратники. Яичное Ухо – запевалой.

Песни песнями, а из головы никак не выходит жуткая мысль, что «Кузьму Минича хотели отравить». Еще милее, еще дороже он стал теперь ополченцам. И еще большая ненависть к панам и боярам-изменникам охватила их. Только бы взять Москву, изгнать оттуда проклятых панов, а там… В самом ополчении уже нашлись высокородные князья, о которых тоже недобрые слухи пошли: вздумали было захватить верховенство в ополчении, вознести себя выше Кузьмы.

Совсем недавно на одном из привалов князь Черкасский стал обвинять Минина в гордости и непочтении к князьям, что, мол, проезжая мимо них, он никогда не кланяется. Черкасский требовал, чтобы Минин при каждой встрече с князьями слезал с коня и кланялся им в пояс.

Минин остановил проходивших в это время ратников и казаков и спросил их:

– Пристало ли мне, друзья, шапку ломать, подобно холопу, перед князьями ополчения, как того ныне требует князь Черкасский?

– Нет! Не хотим! Не хотим! Ратоборствуй без унижения!.. – закричали ратники и казаки.

– Вот гляди, князь… Не велят. Могу ли я ослушаться их? Что люди, то и я.

Князь Черкасский позеленел от злости и поторопился исчезнуть в своем шатре под громкий смех ополченцев.

Кто может ратникам заменить Кузьму Минина?! Всем взял человек! И умом, и добротою, и силою. Любо-дорого смотреть, как он сидит на коне, как орлиным взглядом окидывает войско. Настоящий повелитель, родной, свой, а не какой-нибудь вотчинник. И кто может с Кузьмою сравняться силою? Устоять ли в единоборстве с ним рыхлым, избалованным князьям и дворянам?

Около него и Пожарский-то стал другим, чем был, когда только что приехал в Нижний. Теперь он еще проще и доступнее. Совсем не как князь! Несмотря на частые недомогания, он наравне со всеми ратниками переносит тягости похода. Любит на стоянках побеседовать, пошутить с воинами.

Когда ополчение стало приближаться к Костроме, случилось следующее.

В открытом месте, вдали на бугре, мчались два всадника навстречу ополчению. Приглядевшись, можно было разобрать, что это мужчина и женщина. Несутся прямо к воеводе. Размахивают руками. Подъехали. Загудели трубы – «остановиться!»

То были Наталья Буянова и Халдей, ныне стрелец костромского воеводы, Константин Симонов.

Прискакали они с тревожными вестями.

В Костроме получена грамота от московских бояр, а в ней сказано:

«…Мы, видя ныне то разорение, зело душою и сердцем скорбим и плачем, и мыслим, чтобы всемогущий и вся содержай в Троице славимый бог наш послал дух свой святой в сердца ваши всех православных крестьян, чтобы вам познати истину, а от воровские смуты отстати и к великому государю вашему царю и великому князю Владиславу Жигимондовичу всея Руси вины свои принести и покрыти нынешнею своею службою».

Воевода Иван Петрович Шереметев, единомышленник Семибоярщины, исполняя волю князя Мстиславского и своего родственника Федора Шереметева, объявил нижегородское ополчение и вождей его «мятежниками», согласно сему посланию московских бояр.