— Мне хотелось бы поговорить с вашим другом, —осторожно сказала Настя. — Это возможно?

— Да ради бога! — Татьяна беззаботно махнуларукой. — Думаете, он что-нибудь знает?

— Ну, всякое бывает.

— Запишите его адрес и телефон.

Татьяна не задала Насте ни одного вопроса, на который ейтрудно было бы ответить, например, из милиции ли она, и если нет, то кто онавообще такая и почему интересуется убийством матери, а если да, то почемузадает те же самые вопросы, которые ей уже задавали в марте прошлого года. Онадаже не спросила, о чем именно Настя собирается разговаривать с ее молодымлюбовником. Что это? Следствие того, что Настин визит был предварен звонкомСтаркова, который еще со времен Эдуарда Петровича Денисова был в Костровскечеловеком известным и авторитетным, или абсолютная уверенность в том, чтоничего опасного в Настиных вопросах нет и быть не может? И если второе, то вчем причина? В том, что Татьяна Корягина действительно не имеет к убийствусвоей матери никакого отношения и опасаться ей нечего? Или в том, что онауверена и в своем любовнике, и в недоказуемости своей причастности к преступлению?

Насчет отношения к смерти Галины Ильиничны Татьяна не сочланужным притворяться: да, она свою мать не любила, но справедливости ради хотелабы заметить, что и мать ее не любила.

— Когда она меня рожала, она делала это только потому,что так надо: чтобы семья считалась полноценной, в ней должен быть ребенок Кактолько папашка ее бросил, я сразу стала матери не нужна, я мешала ей заниматьсясвоими делами, карьерой, плести свои интриги в горкоме, писать доклады и искатьлюбовников. Мать все время мной руководила, орала на меня, у нее была однацель: сделать так, чтобы я как можно быстрее стала самостоятельной, нетребовала ее внимания и заботы. Поэтому малейшее сомнение в моем поведении,слишком смелый, на ее взгляд, наряд, или, не дай бог, крашеные ресницы, илизвонок мальчика по телефону, или вечерние провожания приводили ее в бешенство:ведь это признак надвигающегося неблагополучия, а за ним и до развратанедалеко, как же. она сможет спокойно работать и руководить людьми в отделепропаганды, если у нее самой проблемный ребенок, требующий неусыпного внимания.Это недопустимо, это помешает карьере. Я, конечно, не понимала этого в те годытак отчетливо, как поняла потом, но все равно чувствовала, что я ей не нужна,что я только помеха и источник постоянной опасности. Голубая мечта матери былазапереть меня дома с учебниками в обнимку и ни о чем не беспокоиться, а потомчтобы ей говорили, какая у нее умная и талантливая дочка, и чтобы я закончилашколу с медалью. А я ей все это обломала, бегала на свидания, красилась,одевалась модненько, насколько это было возможно, целовалась с парнями вподъезде, рано стала покуривать. А мать ловила меня, орала и ругалась. Такдетство и прошло.

Татьяна безмятежно улыбнулась и сунула в рот очереднойкусочек молочного шоколада.

— А потом? — с любопытством спросила Настя.

Кое-что она уже знала в общих чертах, но ей интересно былоуслышать историю в изложении самой Татьяны.

— А потом я наврала матери, что уезжаю в Костровскпоступать в институт.

— Наврали? А на самом деле что было?

— На самом деле я действительно уехала сюда, вКостровск, но только никаких мыслей об институте у меня и в помине не было.Конечно, я могла и не врать, просто уехала бы — и все, у меня наглости хватилобы, но мне нужно было, чтобы она денег дала. Ехала я к мальчику, с которымпознакомилась на дискотеке и в которого влюбилась без памяти. Я была уверена,что как только приеду к нему — мы тут же поженимся. Конечно, ничего этого неполучилось, и пошла я по совсем другой дорожке, начинала с вокзала, потом менязаметил один вор, он был такой шикарный! — Татьяна мечтательно улыбнуласьи скорчила забавную рожицу. — Ездил в поездах и обувал лохов в карты.Денег у него было немерено, так что пару лет я прожила как у Христа за пазухой,потом его посадили, и опять я вернулась на панель. Но это был уже восемьдесятседьмой год, начало восемьдесят восьмого, перестройка шла полным ходом, в томчисле и в нашем горячем цехе. Впрочем, вам моя история, наверное, не интересна,вы же не для этого сюда пришли, правда?

— Мне очень интересно, — совершенно искреннеответила Настя. — А как Галина Ильинична отреагировала на вашиобстоятельства?

— Ну, матери это, как вы сами понимаете, понравиться немогло, и когда я звонила домой, то ничего, кроме брани и крика, не слышала. Такчто матери у меня, можно сказать, и не было. И потерю ее я практически никак неощутила, я с ней не виделась без малого двадцать лет.

— То есть после переезда в Костровск вы с ней все-такивстречались?

— Ну а как же! Был момент, когда я собралась было рожатьи приехала к ней. Срок был еще совсем маленьким. Мне казалось, что я могуначать все с чистого листа, жить дома, с мамой и с ребенком, и будет у наснормальная семья, не хуже, чем у других. Но мать меня выгнала и сказала, чтоникогда не станет помогать мне растить ублюдка, которого я непонятно с кемнагуляла. И даже мои заверения в том, что я прекрасно знаю, кто отец ребенка, иочень его люблю, ее не остановили. Она говорила, что у проститутки и блудницыне может быть нормальной, обыкновенной человеческой любви.

Я боялась, что одна ребенка не подниму, жить в Томилине мненегде, мать меня к себе не пустила и квартиру разменивать отказалась, пришлосьвернуться в Костровск и сделать аборт. Сейчас-то я, конечно, понимаю, что иребенка подняла бы, и вырастила бы, и стал бы он не хуже других, но это сейчас,а тогда мне казалось, что одна я не справлюсь, мне и без того было тошно, чтоменя любимый бросил, а тут еще и мать выгнала и в помощи отказала. В общем,дура я была. До сих пор жалею. А мать не жалею. У меня к ней никаких чувствнет. Можете меня за это осуждать или порицать, это уж как вам будетугодно, — она с вызовом посмотрела на Настю, — я вам все честноговорю, без прикрас. Не притворяюсь.

— Неужели квартиру в Томилине не жалко? Все-такитрехкомнатная, в престижном месте. Это ведь живые деньги.

— Да ну ее! — Татьяна махнула пухлой белойручкой. — У меня в Костровске и квартира, и дом большой. Мне от материничего не нужно. Пусть хоть музей ею владеет, хоть нищий с помойки, хоть кто.

Она умолкла и грустно посмотрела в окно, задрапированноешелковыми шторами со множеством складочек Потом улыбнулась неожиданно робко изастенчиво.

— Единственное, о чем я жалею, это о торшере.

— О торшере? — переспросила удивленная Настя.

— Ну да. Знаете, у матери в квартире был такой дурацкийпошлый торшер, огроменный, из серии «красота невозможная». Белая резная нога спозолотой и финтифлюшками, розовый абажур и поверх него драпировкагрязно-салатового цвета. А по краю абажура бахрома и кисти. В общем, мечтамелкой буржуазки. При советской власти такого ни у кого не было, а потом онипоявились в продаже, и мать тут же купила. Когда я в последний раз приезжала,он уже стоял. Рядом с ним был стул, такой типа полукресла, мать на этом стулесидела и орала насчет ублюдка и блудницы. Вот его я хотела бы оставить себе,чтобы смотреть на него и не забывать, как она со мной обошлась. Я помню, она наменя кричала и требовала, чтобы я сделала аборт, а я всё смотрела на него идумала, глотая слезы: как же так, ты же купила такой торшер — розовый, уютный,пусть пошлый, но человеческий, олицетворяющий мягкость и домовитость, — итут же требуешь, чтобы я избавилась от твоего внука и убиралась с твоих глаздолой. Я бы этот торшер у себя в заведении поставила, он бы тут пришелся какраз к месту. И назвала бы его знаете как?