– Смотри пальцы туда не суй, потом не отмоешь, – сказала Чайлахян, и они начали размешивать зеленку в тазике.

Над кухней повис довольно резкий запах, и Чайлахян открыла окно. В окне грохотали дорожные работы.

– Ну и зачем это тебе? Вообще-то? – спросила Чайлахян, помешивая воду в тазике.

Яна задумалась.

Вообще идея выйти в город в черных ну или хотя бы в темных колготках давно не давала ей покоя.

Она даже не знала почему.

– Ну то есть ты хочешь, чтобы на тебя мужики оборачивались, приставали к тебе, да? – продолжала неприятный допрос Чайлахян.

– Ну в общем-то да, – честно призналась Кораблева.

– Ну тогда я умываю руки, – произнесла Чайлахян загадочную фразу, после чего спросила, нет ли чего-нибудь пожрать.

Зеленка все еще никак не хотела смешиваться с водой, а Кораблева уже почувствовала, что устала.

Они нарезали бутерброды с маслом и колбасой, сделали чай и молча поели, каждая обдумывая что-то свое.

– Смешалась, – сказала Чайлахян, меланхолически глядя в воду.

– Это что? – удивленно сказала Кораблева. – Это такая бледная вода?

– Это не вода, а раствор, – сказала Чайлахян. – Ну а ты чего хотела? Один пузырек на пять литров.

– Ну не на пять, а, наверное, на три.

Кораблева опять пошла в аптечку и вылила в тазик еще один пузырек. Зеленка опять медленно начала смешиваться с водой.

…Наконец наступил самый важный момент.

Вообще эластичные колготки, тем более гэдээровские (производства Германской Демократической Республики), были тогда на вес золота, стоили немереных двенадцать или даже пятнадцать рублей (на черном рынке, в туалете у Кузнецкого моста), да и в магазине недешево – семь восемьдесят, но достать их было не так-то просто, я прекрасно помню, как мои знакомые девушки буквально плакали, когда замечали спущенную петлю или если колготки, не дай бог, порвались. Это была целая трагедия.

– Не страшно тебе? – грубо спросила Чайлахян. – Вдруг испортишь?

– Ну в каком смысле испорчу? – раздраженно ответила Кораблева. – Нельзя будет носить?

– Ну да, нельзя.

– Понимаешь, – терпеливо сказала Кораблева. – Они все равно старые, ношеные. А я хочу подарить им новую жизнь!

– Ну валяй, – сказала Чайлахян, и Кораблева бросила колготки в тазик.

– Они должны вымачиваться минимум три часа, – сказала Кораблева, зачарованно глядя в зеленый раствор.

– А мама твоя когда с работы приходит?

– В шесть.

– Ну так значит, ты не успеешь, – сказала Чайлахян, которую в этот день обуял какой-то бес правдолюбия.

– Иди ты знаешь куда? – наконец разозлилась Кораблева. – Без тебя справлюсь.

Но Чайлахян не обиделась и не ушла.

– Знаешь что? – вдруг сказала Кораблева после непродолжительной, но тяжелой паузы. – А давай их на огонь поставим.

– Ты все перепутала, – сказала Чайлахян грустно, уже понимая, что ее правдолюбие – это тяжкий грех. – Варят джинсы. Ну или юбки джинсовые. Колготки отмачивают.

– Да иди ты! – опять сказала Кораблева и смело зажгла газовую плиту.

Через десять минут вода закипела.

Запахло чем-то совсем уж неприятным.

– Ну ты дура, что ли! – заорала Чайлахян страшным голосом. – Отравиться хочешь?

Они настежь открыли балконную дверь и подышали вместе. Выход на балкон был прямо с кухни. Здесь мама держала эмалированное ведро с квашеной капустой, старые кастрюли, пустые трехлитровые банки и прочие нужные в хозяйстве вещи.

Кораблева на самом деле не знала, как мама отнесется к этой ее затее. Похвалит или отругает. Закричит или засмеется. С мамой было всегда непонятно.

Перед приходом мамы они повесили колготки сушиться – прямо тут, на балконе, на бельевой веревке, защепили прищепками, и Чайлахян в последний раз оценила их нездоровый болезненный цвет.

– И охота тебе в таком? – пробурчала она, но, взглянув на выражение лица Кораблевой, попрощалась и сразу ушла.

А вечером пришла мама, колготки она заметила не сразу, но то, что с тазиком делали что-то непонятное, заметила сразу, темнело теперь рано, и цвет колготок она не определила, а когда вынесла их под электрический свет, то ахнула и долго хохотала.

Пока Кораблева делала уроки, мама снова замочила колготки и утром показала результат. Колготки были правильного темно-зеленого цвета.

– И охота тебе в таком? – повторила она вопрос Чайлахян, на что Кораблева только пожала плечами и пошла себе в школу.

В субботу (было всего два урока) они с Чайлахян купили лак для ногтей, выдавили туда два синих стержня для шариковых ручек и вместе покрасили ногти.

Ногти были почему-то черные, а не синие, как предполагалось.

Зато колготки темно-зеленые.

В метро на них смотрели, что не помешало им выйти на улицу Горького и пойти вверх – от проспекта Маркса к Пушкинской и Маяковской.

Эффект был оглушительный.

К Кораблевой в районе Пушкинской подошел мужчина в шикарной кожаной куртке, в джинсах и очках в тонкой золоченой оправе и вежливо сказал:

– Девушка, извините, можно отнять у вас ровно одну минуту?

– Да! – торжественно сказала Кораблева.

– Дело в том, – кашлянув, сказал мужчина, – что я работаю на студии Горького, и сейчас мы как раз приступаем к съемкам нового фильма – из жизни старшеклассников. У вас очень интересная фактура, не хотите попробоваться?

Кораблева молчала. Было страшно неудобно перед Чайлахян.

– Я подумаю, – важно сказала она.

– Хорошо, – быстро сказал кинорежиссер в кожаной куртке. – Оставьте мне тогда ваш телефон, я вам завтра позвоню, или, хотите, запишите мой?

– А в чем там сюжет? – неожиданно спросила Чайлахян.

Кинорежиссер как-то замялся.

– Слушайте, девчонки, – сказал он. – Ну неудобно как-то стоять на улице, обсуждать сценарий, да и сценария-то, честно говоря, пока нет, один синопсис.

– Один что? – спросила Чайлахян.

Режиссер засмеялся.

– Синопсис. Ну это так предварительная стадия сценария называется, не важно. Давайте зайдем в кафе, я вам все быстро расскажу, и вы уж тогда решите.

В кафе он быстро заказал мороженое по два шарика (Чайлахян взяла шоколадное и лимонное, а Кораблева клубничное и ванильное) и по бокалу шампанского.

Режиссер вел себя уверенно, он задавал короткие уточняющие вопросы – где они учатся, кем работают родители, скупо рассказал о сценарии – в школе ребята выпускают стенгазету, в которой критикуют своего классного руководителя, и у них начинаются неприятности, одного пытаются выгнать из школы, но за него вступается парторг, старый фронтовик… Потом они вместе едут на школьную практику в далекую казахскую степь, где спасают хлебное поле от пожара.