– Подбросил бы дровишек и лег спать. Утро вечера мудренее.

– Сомневаюсь. Очень даже сомневаюсь, что стал бы ты при таком раскладе спать. Если не дурак, конечно.

Сматываться в неизвестном направлении у меня в тот момент ни возможности, ни желания. Одежка еще не просохла. Жрать охота. А то, что живой остался в полной, можно считать, безнадеге, с трезвого панталыку меня маленько сдернуло – бояться перестал. Как отрезало. То сплошной мандраж, шаг сделаешь – оглядываешься. И вдруг совершенно противоположное настроение. Все до лампочки. Раз, думаю, до сих пор живой и даже здоровый, то ничего плохого со мной больше не должно случиться. Такая у меня в этом уверенность появилась, что решаю поинтересоваться, кто это в помещении напротив расположился и даже не зашел поинтересоваться, почему в соседнем бараке из трубы дым идет. Допиваю свое согревающее, одеваю обувку на босу ногу – идти-то всего ничего – вместо штанов одеялку вокруг намотал и двинулся на выход. В тамбуре, поскольку полная темнота, шарю ручку, чтобы дверь открыть, и помню только, что она сама открывается, без моего участия. И – все!

Омельченко замолчал, уставясь в какую-то точку за моей спиной.

– Что всё? – не выдержал я после почти минуты молчания.

– Как думаешь, Алексей, зачем Ирина Игоревна сюда пожаловала? На самый край света не поленилась. Сейчас это таких денег стоит, богатенькому мало не покажется.

– Какая Ирина Игоревна? – не сразу сообразил я.

– Да эта… Постоялица. Именно ко мне напросилась. Ни в гостиницу, ни к Сереге Птицыну, ни еще куда. Заявляет: «Будете гнать, все равно не уйду. Вы единственный знаете такое, чего никто не знает». Я-то знаю, а она откуда знать может? А ты говоришь, не бывает такого с научной точки зрения. Выходит, бывает.

– Подсказал кто-нибудь. О чем-то догадалась. Женская интуиция не один раз самой железной логике нос утирала.

– Какая еще интуиция, когда она на второй день вопрос задает: «Что с вами, Петр Семенович, такое необыкновенное произошло, когда вы Арсения Павловича и Ольгу в том страшном месте разыскивали? Только не рассказывайте, что ничего не случилось. Я знаю». Откуда? Вот откуда она знает, если я самому себе вспоминать остерегаюсь, чтобы в психушку не попасть. Даже Надежде своей – ни-ни. А эта в глаза смотрит и заявляет, что все знает. Я ей тогда отрезал: «Знаешь и знай себе. Твои проблемы. Лично я понятия не имею, о чем разговор». – «Все равно, – говорит, – вы мне все расскажете. Потому что это, может быть единственная ниточка». Хороша ниточка – веревка целая. Но ей-то откуда это знать?

Рассказ Омельченко, неожиданно затронувший тему его таинственной постоялицы, мгновенно вывел меня из состояния спокойного интереса, с каким я слушал его полуфантастическую эпопею. Поскольку сам он живой и здоровый сидел передо мной, то я, естественно, особенно не волновался за исход его приключений. Но как только он заговорил об Ирине, я вдруг понял, что все, что с ним произошло, каким-то таинственным образом связано с тем, что произошло с ней и даже с тем, что могло произойти с ней в самое ближайшее время. Снова предчувствие близкой опасности холодком пробежало по спине, снова вспомнилась стремительно стекающая к обрыву осыпь и корявая лиственница, за которую надо было успеть зацепиться…

– Смотрю, Алексей, и ты напрягся. А что я ей мог рассказать, если сам ничего не помню и не понимаю?

– Мне же рассказываешь.

– Тебе… Так деваться теперь некуда. Вместе разбираться будем.

– Насколько я понял, какая-то часть случившегося тогда из памяти испарилась?

– Не то чтобы… Что-то мелькает, а по смыслу собрать не могу.

– Рассказывай, что мелькает. Пока все звучало более-менее вразумительно. Непонятно только, как ты после всего этого Арсения Павловича нашел? Судя по его записям, он тогда полностью из строя вышел.

– Считай, труп его на себе тащил. Об Арсении погодя маленько. Там как раз все понятно. А вот что со мной было, когда дверь сама открылась, тут, как любит Птицын трепаться, – клиника. В смысле, что полное затмение этого самого смысла.

– Хоть что-то отложилось?

Омельченко посмотрел мне в глаза и отвернулся. Пробормотал, словно извиняясь:

– Только ты, Леха, всерьез не держи, что сейчас излагать буду. Мало что могло показаться. Или присниться. Пойми, в каком расстроенном состоянии я тогда был. Может, просто крыша от переживаний на время съехала. Говорят, бывает. Стресс называется.

– Рассказывай, рассказывай.

– Ладно. Как тебе, например, такая картинка? Начала не помню. Как из барака на территории оказался, тоже провал. Стою в темноте, руки по швам, как приказали. В одних трусах. Одеялку, в которую завернулся, посеял где-то. Или отняли, поскольку вещь казенная, а я ее в личных целях употребил. Стою, как пионер на физкультуре, и снова замерзать начинаю. И еще начинаю потихоньку соображать, что пора к печурке возвращаться. Какого хрена я тут торчу дурак дураком? И только разворачиваюсь в обратном направлении, слышу, движок где-то застучал. С чихом застучал, какой после длительного перерыва при раскрутке бывает. Потом ровненько застучал, и сразу с четырех сторон на столбах прожектора оживают. Один, правда, тут же сдох. Пыхнул и сдох. А остальные прямо в меня лепят, в ту точку, где стою. Понятное дело, ничего из-за подобного ослепления вокруг не вижу. Слышу только – динамик закашлял. Откашлялся, досчитал до шести, пальцем в микрофон постучал и интересуется – по какой статье меня сюда определили и почему сразу не пришел доложиться? Хотел послать этого невидимку к его матери, а голоса нет. Тут свет вырубается, а по динамику музыка на всю катушку: «Была бы страна родная, и нету других забот…» Помнишь такую? Я кивнул. – Тут я снова вырубаюсь в лежачее положение до следующей картинки. Открываю глаза – нахожусь в незнакомом помещении. Вроде кабинета. Столы с папками, стол огромный письменный под красным сукном. На столе прибор мраморный, в виде Кремля – таких сейчас уже не изготовляют. Тоже больших размеров. Папка, единственная не раскрытая, посреди стола. Рядом бюстик из желтого металла. Свет от него отражается, и глазам от этого неприятно, плывет все. Я по эту сторону стола в полуголом виде нахожусь, а напротив в полной офицерской форме с орденами и в погонах генерала старик. Древний старик. Глаза белые совсем, от времени выцвели. Тоже смотреть неприятно.

– Вижу, – говорит, – на бюст вождя смотришь то и дело. Правильно догадался – чистое золото. Был тут у нас осужденный по пятьдесят восьмой статье, пункт десятый. Числился за распространение враждебной литературы. На взрывные работы идти категорически отказывался. Я,