говорит, художник, созидатель, а не разрушитель. Не желаю окружающую красоту рушить. Ладушки, если ты такой художник, исполни в ближайшее время из драгоценного металла фигуру вождя всемирного пролетариата. Как видишь, исполнил. Хорошо исполнил. Материал вечный, будет столетиями напоминать… – Потом посмотрел на меня нехорошо и говорит: – Ты ведь сюда за золотом пробрался? Отвечать! За неправильный ответ стреляю без предупреждения. – И выкладывает перед собой на стол пистолет. Такой, как у тебя. Старье. Но судя по виду, содержится в отличном состоянии.

– В гробу, – говорю, – видел я ваше золото. Я людей спасать прибыл.

– Каких еще людей? Которые здесь находятся, в спасении не нуждаются. Давно из списков вычеркнуты и преданы вечному забвению. Отсутствуют в прежней и нынешней госструктуре.

Не удержался, спрашиваю:

– Вы тоже вычеркнуты?

– И я вычеркнут, и тебя в самое ближайшее время вычеркнем.

Чувствую, злости во мне на все на это дело все больше накапливается. Ах ты, думаю, бабай с горы. В чем душа держится, а еще угрожает. Я тебя этим бюстиком сейчас приложу между глаз и пойду дальше досыпать. И никакого соображения, что старикашка этот здесь наверняка не один находится. Поглядывает на меня хитро так и хихикает, словно кашляет. – Что, – говорит, – надеешься со старым пердуном одной левой? Пробовали некоторые в силу своих слабых умственных способностей. Пришлось за инакомыслие вразумить по полной. – Вычеркнули? – спрашиваю. – Отпустил. На все четыре за территорию. Больше трех дней ни один не выдержал. Назад приползли. Здесь какая ни на есть цивилизация, а там что? На коленях назад упрашивали. Нет сразу сообразить, что за пределами страшнее расстрела. Начинаешь думать, кто ты и зачем на этот свет появился. И прочая подобная не марксистская философия. Такого, я тебе скажу, никто не выдерживает. Так что не советую.

– Советы, – говорю, – своей бабке давай. А я лично вторые сутки не жрал ничего. Поэтому плохо соображаю, где нахожусь. Откуда ты такой взялся и какого… тебе от меня надо?

Старичок снова закашлял – в смысле развеселился – и говорит кому-то:

– Дай ему пожрать. А то загнется, будешь тогда самостоятельно его легенду выяснять.

Через некоторое время появляется на столе банка тушенки, сухарь и кружка с неизвестной жидкостью. Кто доставил, не разглядел. Этот пенек трухлявый лампу в глаза направил. Я первым дело за кружку – пить охота, хоть помирай. Заглотил с ходу, а там спиртяга стопроцентной очистки. Наложился на мое состояние без остатку, я сразу так и поплыл. Вырубился, короче. До семи утра. Хотя, не исключаю, что со временем у меня тоже все поплыло в неизвестность.

Еще? Было и еще, когда в себя пришел. Нахожусь в том же самом бараке, где поначалу притулился. В окно через решетку глянул – метет, света белого не видать. Как красный закат, никакого бюро погоды не надо. Все, думаю, теперь мне отсюда до морозов не выбраться. Такая заварушка в горах – бесплатный гроб с музыкой. А без одежки соответствующей, без оружия, без Карая, без жратвы мне не то что до морозов, до послезавтрашнего дня не докарабкаться. Придется к генералу, если он мне не приснился, на поклон идти. Хотя, честно тебе скажу, уверенности, что здесь, кроме меня, кто-либо живой имеется, никакой у меня в тот момент не было. А тут еще колотун начинается по полной, хотя я все наличные одеялки под себя и на себя нагреб. Правда, как нагреб, напрочь не помню. Получается, надо печурку по новой растапливать и какое-нибудь решение принимать, пока еще силенка какая ни на есть имеется. Настроение, кстати, как ни странно, у меня не похмельное, а довольно бодрое. Я бы даже сказал – боевое. Направляюсь в тамбур за дровишками, а он уже там стоит, ждет.

Омельченко снова уставился в какую-то точку за моей спиной. Тяжело сглотнул слюну, освежая пересохшее от долгого рассказа горло, и до хруста в пальцах сжал кулаки, до того расслабленно покоившиеся на столе.

– Кто стоит? – с нетерпением спросил я, захваченный сбивчивым рассказом. Если слушая Рыжего, я был почему-то уверен, что он способен и не такое нафантазировать, то Омельченко, по моему глубокому убеждению, на подобные замысловатые выдумки был совершенно не способен. Просто по природе своей не способен. Как человек трезво мыслящий, конкретный и, поскольку мне казалось до его побега из кабинета майора, очень осторожный. Да и какой смысл ему морочить мне голову, если мы вот-вот тронемся в те самые места на поиски якобы упрятанного им золота. Тем более мне не терпелось узнать, что же случилось с ним дальше, как он выкрутился из своего почти безвыходного положения, кто стоял за дверью, дожидаясь его появления.

– Хрен его знает, кто он такой, – с раздражением на мое показавшееся ему недоверие огрызнулся на вопрос Омельченко. И явно торопясь закончить рассказ, заспешил, опуская не нужные на его взгляд подробности. – Стоит гад. То ли только что вошел, то ли меня дожидался. Росточком и меня, и тебя помене, но видно, что не слабак. Рожи не разглядеть – капюшон до носа надвинут. На плече «калаш» и карабин, в руках охапка одежи зимней солдатской и сидор небольшой. Потом выяснилось – паек на два дня. И на том спасибо, могло намного похужей быть. Вплоть до ликвидации. А так вроде как заботу проявили. Чтобы возвращаться не надумал. Это я уже потом дотумкал.

– Что именно?

– То, что выбраться мне с тех мест, куда он меня потом завел, очень и очень даже маловероятно. Это они так считали. Для них главное, чтобы меня и близко больше не было. Чтобы никаких следов. Одного только в расчет не взяли… – Омельченко снова сглотнул слюну и отвернулся, скрывая навернувшиеся слезы. Предупреждая мой вопрос, сдавленным от внутреннего усилия голосом продолжил: – Карая не учли. Он тогда не только меня с этого параллельного мира вывел. Арсению до вечного покоя полшажочка оставалось…

Если по порядку – велел мне этот хрен знает кто срочно одеваться и выдвигаться следом за ним. Больше жестами, чем словами объясняет. Получается, что выбора у меня никакого – или под столбик без номера, или скорее делать ноги и не задавать никаких вопросов. Ну а какие вопросы в моем тогдашнем положении? Сам рад слинять побыстрее. Между нами, очень мне эта бывшая территория не понравилась. Я потом так и так прикидывал – получается, легче соврать, чем правду сказать. Расскажи кому, как в голом виде в несуществующей местности под прожекторами стоял, спирт с каким-то орденоносным покойником пил, песни из далекого прошлого по радио слушал –