том числе и лично для меня. Невнятные видения Петра Семеновича, оказавшегося где-то в дебрях таинственного хребта, вполне могли оказаться результатом действия опустошенной «для согреву» на голодный желудок фляжки.

– Вот она эта баклажка, – сказал Омельченко, доставая из своего вещмешка титановую фляжку с отчетливой вмятиной посередине. След угодившей в нее пули вполне убедительно доказывал правдивость его недавнего рассказа. Во всяком случае, первой его части. – Очень даже осознаю, что обязан ей жизнью. Арсений Павлович, кстати, тоже может ей благодарность объявить. – Заметив мое удивление, Омельченко хмыкнул и нежно провел пальцем по вмятине. – Объясняю. Оказалась в наполненном состоянии в том самом сидоре со жратвой. Наполненной, как догадываешься, жидкостью, которая привела меня в бессознательное состояние. Высший сорт, девяносто шесть градусов. Я-то отрубился, а Арсению он очень даже помог. Из бессознательного состояния привел в нормальное. Не нормальное, конечно, но помог на все сто. Пока его волок, он даже не застонал ни разу. Вполне качественная внутренняя анестезия. Еще неизвестно, чем дело для него могло кончиться, если бы не она. – Омельченко неожиданно сунул фляжку мне в руки. – У тебя имеется чем ее заполнить? А то пока спешил к тебе сюда, пришлось для поддержания сил полностью израсходовать.

Я молча кивнул и отправился за НЗ, который запрятал от Рыжего среди научных приборов, хранившихся в надежно запертом ящике, на котором просидел всю ночь, скарауливая возможных нежелательных посетителей. Еще раз обругав себя за непозволительный сон, который мог закончиться для меня плачевно, окажись на месте Омельченко кто-нибудь из похитителей Рыжего, я направился к месту своей недавней закрадки и замер на полпути, остановленный неожиданным зрелищем. Пропавшая ковбойка как ни в чем не бывало висела на прежнем месте. Час назад ее здесь не было. Это могло означать только одно – нас о чем-то предупреждали. Вернее, предупреждали меня, о появлении Омельченко вроде бы никто не должен был знать. Но что значило это предупреждение? Неожиданно я подумал, что человек, похитивший и вернувший ковбойку, сейчас должен находиться где-то неподалеку. Будь я на его месте, обязательно постарался бы оценить реакцию на неожиданное послание. Не заметить внезапно явившуюся яркую летнюю одежонку было просто-напросто невозможно. Значит, я должен как-то среагировать, задать себе вопрос – в чем дело? Что мне хотят сказать? Не исключено, что автор послания где-то неподалеку…

– Послушайте, – неуверенно сказал я, отойдя на несколько шагов от палатки и обращаясь почему-то к груде огромных камней, обрушившихся когда-то с крутого склона, прикрывавшего с запада площадку стационара. Мне показалось, что лучшего места для наблюдения и незаметного отступления в укрытие распадка поблизости нет. – Мне кажется, вы хотите мне что-то сказать. Или о чем-то предупреждаете? Имейте в виду, единственной целью, с которой я здесь нахожусь, является научная работа. Орнитология. Птички. Я старший научный сотрудник из лаборатории Арсения Павловича. Он тоже должен был прилететь, но, к сожалению, тяжело заболел. Ложится на операцию.

Не знаю, почему я сообщал неизвестному именно эти сведения, которые ему, казалось бы, должны быть до лампочки. Но, сам не зная почему, я адресовал их не ему, а ей. Видимо, подсознание надежно зацепилось за, казалось бы, совершенно неоправданную надежду на реальное существование женщины, которая вопреки всему и вся находится где-то совсем рядом и сейчас пытается уберечь меня от возможной опасности.

Я замолчал и стал напряженно прислушиваться. Со стороны мое обращение неведомо к кому должно было показаться более чем странным. Больше всего я боялся, что Омельченко, услышав мой голос, обнаружит свое присутствие и помешает возможному контакту. Я покосился на новую дверь моего недостроенного жилища и увидел, что она слегка, буквально на палец, приоткрыта. Что Омельченко стоит за дверью и напряженно прислушивается, я не сомневался.

– Хочу только сказать… – несколько усилив звук своего обращения к возможному неизвестному слушателю, продолжал я. – Тут все время толчется какой-то народ, который здесь совсем не должен находиться. Я к ним не имею совершенно никакого отношения. Я здесь на работе, а они неизвестно с какой целью. И вообще, давайте жить дружно. Если согласны, дайте знать. Договорились?

После двухминутного напряженного молчания я понял, что никакого ответа на мои мирные предложения не последует. По крайней мере, в ближайшее время. Или вообще не последует, потому что человека, предупреждавшего меня о чем-то, здесь уже не было. Предупредил и исчез. С его стороны это был самый простой и безопасный способ общения. Чтобы окончательно убедиться в этом, я направился к груде камней. Неожиданно вспомнилось, что эти камни были обозначены в «Полевом дневнике» Арсения как «место силы», в котором восприятие окружающей действительности обостряется до болезненной отчетливости и глубины. Но оказавшись среди камней, никакого такого обострения не почувствовал. Почувствовал только нетерпение Омельченко поскорее узнать, перед кем я только что распинался и почему не спешу затоварить его пострадавшую флягу чистым медицинским спиртом, выданным мне на складе института «на случай непредвиденных обстоятельств». Но, оказывается, был у моего монолога слушатель помимо Омельченко. За ворохом груза, на том самом месте, где я неудачно скоротал минувшую ночь, наставив на меня пропавшее ружье, сидел Валентин Николаевич Кошкин.

Остановившись напротив, я молчал, ожидая первых слов своего прежнего «лаборанта», и лишь слегка ухмылялся, показывая, что вид направленного мне в грудь ружья меня нисколько не беспокоит. Рыжий, не выдержав затянувшегося молчания, виновато заморгал, облизал пересохшие губы и затараторил неестественно бодрым голосом:

– Я, шеф, сразу предупреждал – в этой местности надо на цырлах передвигаться и через шаг оглядываться. Духарные здесь долго не живут, нервы не выдерживают. Должен сразу предупреждение сделать – в этой художественной самодеятельности я лицо несамостоятельное. Можно сказать, подневольное. Прошу скептически не лыбиться. Исполняю, что приказано. А приказано только передать словесно и больше никаких опасных для взаимного здоровья действий не предпринимать. Так что бояться меня не надо.

– Вроде и так не дрожу от страха, – не выдержал я.

– И правильно. Хотя, с другой стороны, наоборот – неправильно. Дрожать не надо, а бояться не помешает. Расклад больно хреновый. Легче украсть, чем просить.

– О чем это вы, Валентин Николаевич?

– Так это… Не имею никаких оснований в данный момент здесь находиться. Испытываю от этого неприятные неудобства.

– Ну почему же, – снова не выдержал я. – В той ухе, которую твои старые друзья заварили, каждой рыбке свое место. Я когда вас на совещании в кинотеатре увидел, понял, что ты не карасик. Посложнее будешь. Окунишка средних размеров. А когда ты меня стал убеждать, что они давно улетели, решил принять соответствующие меры.

Видно было, как напрягся Рыжий, переваривая мое