– Зачем?.. – повторила Сильвара растерянно, поворачиваясь к Раймону.

– Мне нужно есть! – рявкнул Раймон первое объяснение, что пришло ему в голову, хотя прекрасно знал, что голод тут ни при чём. Его жажда была другого рода, и утолить её он не мог. С каждой слезой, пробегавшей по лицу Ингрид, она становилась лишь сильнее.

Сильвара растерянно покачала головой.

– Я никогда не отказывала…

Раймон выругался и схватил её за запястье.

Сильвара пискнула и замерла, будто испуганный зверёк.

– Сильвара, – сказал Раймон раздельно, почти по слогам. – Пожалуйста. Уйди. Я поговорю с тобой потом.

Сильвара хотела покачать головой, но поняла, что не может. Ноги сами несли её прочь.

Дверь закрылась у неё за спиной, а Раймон снова обернулся к Ингрид. Больше не пытаясь брать её под контроль, Раймон просто схватил эльфийку за руку и вздёрнув, снова развернул к себе спиной. Вошёл в призывно открытое тело, но происходящее больше не доставляло удовольствия. Тьма отступила. Только перепуганные глазищи Сильвары всё ещё стояли перед ним как наяву.

Кое-как заставив себя сосредоточиться на процессе, Раймон кончил без всякого наслаждения, затем выпил то, что причиталось, и привычно позвал слуг. Какое-то время он сидел в полумраке, а затем встал и отправился на поиски королевы – Раймон и в самом деле чувствовал, что должен что-то объяснить. В спальне Сильвары не было, как и в библиотеке. Зато из окна Раймон разглядел две фигурки, торопливо седлавшие виверн. Вернее, седлала только одна, другая уже сидела верхом.

Раймон нахмурился. И Свеа и Сильвара явно собирались покинуть башню без охраны, а это грозило обернуться новыми проблемами.

Он торопливо спустился вниз и настиг обоих, когда Свеа уже поставила ногу в стремя.

– Вы далеко? – спросил он, ещё не понимая истинного смысла происходящего.

– Силь, поднимайся, – Свеа махнула Сильваре рукой.

Раймон в недоумении проследил за тем, как виверна уходит вверх, и снова посмотрел на Свеа.

– Как это понимать?

– Мы уходим, Раймон. Думаю, нам пора вернуться домой.

– Домой… – произнёс Раймон растеряно. – Я думал, мы собираемся сделать это вместе.

Свеа покачала головой, поставила ногу в стремя и запрыгнула в седло.

– Планы изменились, – сказала она. – Я не обещала, что буду терпеть всё.

– Свеа…

– Я устала, Раймон. Отпусти меня.

Раймон покачал головой. Оглянулся на башню и снова на Свеа.

– У меня ещё есть дела. Я прилечу к тебе, и мы поговорим. Хорошо?

– Нет, – губы Свеа на миг сжались в плотную черту. – Не приезжай. У тебя есть всё, Раймон. Королевство. Титул. Дом, – последнее слово прозвучало особенно зло. – И послушная кукла, которая сосёт твой член. Позволь мне получить хотя бы покой.

Ответить Раймон не успел, потому что виверна взмыла в небо и скрылась среди облаков.

День ото дня зима подходила всё ближе к стенам башни Золотого Дракона. Метель заметала скалистые отроги и покатые берега, смотревшие в океан.

Никогда ещё Раймон не видел такой зимы – холодной. Пустой. Беспросветной.

Темнело едва за полдень, и мысль о том, чтобы скрываться от солнца, давно уже не приходила ему в голову. Он думал, что должен радоваться климату, столь расположенному к вампирам, но вместо этого горло почти непрерывно давила тоска.

Прошло уже полгода с тех пор, как Свеа уехала, забрав с собой Сильвару. Вопрос о праве наместника на власть после отъезда королевы возник только раз – и когда головы недовольных на три дня украсили ворота башни – был закрыт напрочь.

Однако власть не доставляла вампиру ни капли радости. Он чувствовал себя одновременно вернувшимся в прошлое и одиноким, чужим. Всё здесь было почти так, как в те давние времена, когда он ещё умел быть счастливым. И каждый камень дышал равнодушием и пустотой.

Раймон подолгу вглядывался в горизонт, пытаясь представить, как он летит на виверне по голубому простору неба, а звонкий голос Ингрид смеётся совсем рядом, отделённый порывами свежего ветра.

Картинка тускнела и выцветала с каждым днём. Он уже почти не помнил неба, которое жило в нём восемь десятков лет и осколками смотрело на него из голубых глаз Свеа. Не помнил он и голоса Ингрид, который восемь десятков лет преследовал его по ночам.

Раймон оказался будто бы запечатанным в глухой чёрный мешок, сквозь который не проникали ни звуки, ни цвета.

Поначалу беспросветность серых дней скрашивало ожидание чего-то нового, что неизменно должна принести ему победа над прошлым. Он с упоением ждал встреч с Ингрид, каждый раз ожидая, что та, наконец, признает эту победу, попросит прощения и посмотрит на него с той странной нежностью, которая окрашивала их отношения в детстве.

С каждой встречей надежда таяла, пока не стала, наконец, такой же зыбкой, как потухшие миражи.

Они не говорили.

Стоило Ингрид появиться в комнате, чёрная злоба, давно поселившаяся в груди полуэльфа, рвалась на свободу, протягивала свои щупальца и с упоением брала своё. Он почти не мог ей управлять. Он хотел причинить Ингрид боль. Он хотел уничтожить её. Ингрид оставалась слишком чистой даже теперь. Она казалась кусочком белого облака рядом с ним, полностью поглощенным тьмой. Всё, что происходило кругом, казалось, не коснулось её. За восемь десятков лет она осталась такой же ранимой и чуткой. Ко всем, кроме Раймона.

И он выпускал на волю эту злобу, будто со стороны наблюдая за тем, как она уничтожает их обоих, но понимая лишь то, что он может уничтожить Ингрид.

Иногда Раймон с ужасом осознавал, что и это, настоящее лицо Ингрид, утончается с каждым днём, теряя цвет и сливаясь с общим кошмаром, поглотившим всё.

Только теперь, когда тьма была всюду утром и вечером, отступая лишь на недолгие два часа вокруг полудня, Раймон понял, что больше не может.

Он в первый раз попытался заговорить.

Он всё равно не сдержался и взял Ингрид, яростно и беспощадно, но потом, опустошив её тело, не позвал слуг, оставив Хранительницу в своей постели.

Проснувшись утром, он встретил испуганный и холодный взгляд синих глаз.

– Инг… – произнёс Раймон и тут же понял, что впервые за полгода говорит имя любимой вслух. Он прокашлялся и поправил себя, – Ингрид.

Взгляд Ингрид стал ещё более испуганным.

Раймон замолчал. Он не знал, что может сказать теперь – когда багровые синяки от его рук красовались, на бледных обнажённых плечах той, к чьим ногам он хотел положить свою жизнь.

Он мог попросить прощения, но тут же память подсказывала, что не Ингрид должна прощать.