забила меня камнем, – говорит он, поднимая руки к лицу. – Посмотри, что ты со мной сделала.

– Нет. – Я крепко зажмуриваюсь.

Не хочу видеть его лицо, потому что в тот миг, когда я вижу эти раны, я ощущаю в своей руке гладкость камня – а он был гладким, гладким и ровным, как голыш, которым так здорово пускать «блинчики» по воде, – и то, как сминалась под ударами плоть человека.

– Посмотри, что ты со мной сделала.

– Нет!

– Посмотри.

Голос его несется отовсюду, от деревьев, из кустов, из самой земли, отдаваясь эхом в моей голове, давя изнутри на глаза.

– Нет! – кричу я и снова бегу, бегу вслепую, только бы не смотреть, что моя рука с камнем сотворила с Дидериком Смитом.

Я – убийца. Я его убийца. Убийца, так никогда по-настоящему и не принявший на себя вину, просто похоронивший знание в тайном темном уголке сердца, где хранилось все страшное и стыдное. И когда секрет пытался вырваться на свободу в ночи, моя совесть заталкивала его обратно, прикрываясь беспамятством, притворяясь, будто этого никогда не было.

Неважно, что кузнец сам собирался убить меня. Вообще неважно, что он мне уготовил. Мне следовало убежать, а не бить его. Следовало остановиться прежде, чем он застыл неподвижно.

Я убийца, а Катрина помогла мне закопать труп в лесу, и мы никогда больше не говорили об этом.

Я слышу, как кричит мне вслед Дидерик Смит, но не оборачиваюсь, и скоро голос затихает. Он не преследует меня.

Звезды исчезают за густой тенью. Я бреду вслепую, натыкаясь на деревья, спотыкаясь о камни и корни. Не знаю, иду ли я прямо или хожу кругами, но мне страшно. Я боюсь того, что покажет мне лес дальше, поскольку знаю: он со мной еще не закончил.

– Бен.

Я замираю. Сердце мое предвидело, что это будет он, что это может быть только он. Мне хочется видеть его – больше всего на свете. И меньше всего на свете тоже.

– Бен, – повторяет он.

Нужно посмотреть. Нужно увидеть. Нужно узнать, винит ли он меня.

Вот он – больше, чем жизнь и смерть, и на миг меня охватывает желание броситься к нему, прыгнуть в его объятия, чтобы он подбросил меня в воздух и расхохотался своим громовым смехом. Если он засмеется, все тени и призраки разлетятся прочь и все будет хорошо.

– Опа, – говорю я, но он не улыбается улыбкой Брома Бонса и не раскидывает руки мне навстречу. Он суров и серьезен, каким дед никогда не был при жизни.

– Бен. Что ты делаешь?

Я съеживаюсь под его взглядом.

– Я… Я только… Ома заставила дать обещание…

– Почему ты вообще решила, будто можешь что-то сделать с Шулером де Яагером? Я же велел тебе держаться от него подальше. Я говорил это много раз, а ты не послушалась.

– Опа, это не просто Шулер. Всадник…

– Нет никакого Всадника, Бен. Я рассказывал тебе. Ты знаешь.

– Не тот Всадник, каким был ты, другой Всадник.

В голове моей сумятица, все, что было там секунду назад, куда-то пропадает. Бром никогда не вел себя так, никогда не перебивал меня, не вынуждал нервничать и обороняться.

– Других Всадников нет. Был только я, устроивший глупый розыгрыш. А теперь прекращай эту чушь и иди домой, здесь тебе не место, Бенте.

Я замираю, глядя на него.

– Бенте. Ты никогда не звал меня Бенте. Никогда, даже в раннем моем детстве. Катрина всегда жаловалась на это, но ты называл меня только Бен.

– Я велел тебе идти домой, – настаивает Бром.

– Ты не Бром. Ты даже не его тень. В тебе нет вообще ничего от Брома.

Тут он улыбается, и эта улыбка – не улыбка Брома: слишком широкая, она растягивается на все лицо. Иллюзия Брома исчезает, оставляя, однако, ощущение, что зубы все еще здесь, парят в воздухе.

Бен. Поспеши.

Всадник. Почти забытый мною. Призраки отвлекли меня, сбивая с пути, не давая вспомнить о нем, найти его.

Только одно существо могло не хотеть моей встречи со Всадником, только одно существо боялось моего присутствия в лесу.

Шулер де Яагер.

– Я иду, – говорю я, не знаю уж, кому именно: Всаднику или моему второму, чудовищному, деду. – Я иду.

Семнадцать

В

скоре я начинаю слышать шепотки.

Сначала тихие, очень тихие, такие, что их можно принять за нечто другое – за шелест ветра или скрип моих башмаков. Но постепенно они становятся громче, не перерастая, конечно, в крик, оставаясь не более чем шепотом, но между тем отвлекая, как назойливый зуд комара, подлетевшего слишком близко к уху. Я машу рукой, пытаясь отогнать, остановить гудение, но оно не прекращается.

– Прочь, – говорю я, потому что шум злит меня, заставляя забывать обо всем, кроме этого многоголосого шепота.

Хуже всего, что я не разбираю ни одного отдельного слова – лишь беспрестанно пульсирующая масса звука заполняет мою голову.

Я вспоминаю тот момент много лет назад, когда мы с Сандером добрались до конца ведущей сквозь лес тропы и я сошла с дороги в запретное место. Тогда тоже звучал этот шепот, и меня затошнило от него уже через пару секунд. Страх нарастает во мне, и как я ни стараюсь его оттолкнуть, убедить себя, что не боюсь, у меня ничего не получается.

Я боюсь и не знаю ни как перестать бояться, ни как найти Всадника, ни смогу ли я спасти его, если найду. Я ничего не знаю. Я всего лишь Бен ван Брунт, последнее звено в нашем роду, и у меня нет никаких особых способностей.

И все же я здесь, тащусь по лесу, несмотря на страх и сомнения, бреду, потому что Всадник позвал меня и не прийти к нему я не могу. Так было всегда, понимаю я, с самого детства, даже до того, как мне стало ясно, что это зов.

Он был как север, как полярная звезда, и стрелка компаса моей души всегда указывала на него. Вот почему меня всегда влекло, тянуло в леса. В юности об этом не задумываешься. Просто – идешь.

Сначала был страх. Страх этого зова, страх того, что он может означать для меня. Потом пришло желание, желание, которого я до сих пор толком не понимаю. Наверное, это была любовь, а может, что-то большее, чем любовь. Жажда чего-то, что может дать только он, только вот не знаю, какое оно – это «что-то». Нет, все-таки не любовь. Дело, похоже, в нашей странной связи друг с