знаю… Очень не люблю вторгаться… – Однако, не успев даже договорить, Камилла подставила себе свободный стул. – Но никак не могу упустить возможность посидеть за ланчем с печально известной Солин Руссель.

Брови Солин поползли на лоб.

– Не такой уж и печально известной.

Позвякивая браслетом, Камилла расправила салфетку и разложила на коленях.

– Я лишь хотела сказать, что моя дочь столько мне о вас рассказывала! О вас и о вашем салоне. Так жаль, что пожар его уничтожил!

Солин взяла со столика стакан с водой, явно раздосадованная упоминанием трагическогой истории.

– Она мне тоже о вас много рассказывала, – произнесла она, глотнув воды. – Даже, я бы сказала, она часто о вас говорит.

Камилла дольше, чем следовало бы, посмотрела в глаза Солин.

– В самом деле?

У Рори, наблюдающей за этой пикировкой и болезненно сознавающей, что следует говорить, а что – нет, аж свело в животе. Ей необходимо было немедленно перевести разговор в другое русло, пока тон ее матери не перерос из пассивно-агрессивного в откровенно агрессивный.

Она уже хотела похвастаться, какие выбрала светильники для галереи, когда у столика появилась официантка, удерживая на плече поднос. Она удивленно посмотрела на Камиллу, затем перевела глаза на Рори:

– Простите, я не поняла, что вы ожидаете третьего. Позвольте, я это поставлю и принесу меню и еще один прибор.

Но Камилла отмахнулась идеально наманикюренной ручкой:

– В меню нет необходимости. Просто принесите мне бокал шардоне и ваш чудесный салат с омарами, если он еще остался. Да, и с гарниром, если можно.

Когда официантка ушла, Камилла окинула взглядом только выставленную на столик еду.

– Как это все прелестно выглядит! Надеюсь, ты поделишься. Как это мило! Вы ешьте, пожалуйста, не ждите меня. Уверена, мой салат тоже скоро принесут.

Молча кипя от злости, Рори наблюдала, как ее мать взяла из корзинки кусок хлеба, после чего потянулась за ее ножом, чтобы намазать масло. Рори понимала, что сейчас ее наказывают за неверность. Так же, как Камилла наказывала своего мужа всякий раз, когда всплывало очередное его похождение, позорящее ее перед подругами.

– Аврора говорит, вы помогли ей с покупками, – прожевав, молвила Камилла, прежде чем еще раз откусить от бутерброда. – Это невероятно любезно с вашей стороны. Хотя, должна сказать, меня это очень сильно удивило. Моя дочь никогда не интересовалась модой. Не то чтобы я не пыталась ее красиво одевать. Просто в детстве она была настоящим сорванцом. Вечно то по деревьям лазала, то мяч гоняла. На этого ребенка чистой одежды было не напастись.

– Этот ребенок давно уже вырос, – пробормотала Рори. – И сидит сейчас рядом с тобой, если ты вдруг забыла.

Камилла и бровью не повела, продолжая обращаться к Солин, словно и не слышала Рори.

– И прическа у нее… необычная. Ваша была идея?

– Рори решила, что перед открытием галереи ей пора изменить свой облик.

– Ну, что же, у нее это великолепно получилось. Я ее вырастила – и сейчас едва не прошла мимо, не сразу узнав. Можете себе представить? – Камилла повернулась посмотреть на Рори и на долгое, очень тяжелое мгновение задержала на ней взгляд. – Знаете, это как-то неприятно обескураживает, когда однажды не узнаешь собственную дочь.

Рори в ответ уставилась на нее в упор – и неожиданно поразилась полыхнувшей в глазах матери вспышке боли. Не гнева. Не ревности. А именно боли. И для Рори все разом встало на свои места. Она была настолько захвачена волшебством сегодняшнего дня, что ей и в голову не приходило, как отнесется Камилла к тому, что ее отодвинут на второй план, предпочтя ей Солин. Что ее снова отвергнут, как когда-то. Солин предупреждала, что подобное может случиться. И вот теперь женщины встретились лицом к лицу, и обе выглядели нервными и недовольными.

– Стрижка была моей идеей, мама. Я лишь попросила…

Камилла снова повернулась к Солин, оборвав Рори на середине фразы:

– Не могла не заметить, что вы называете мою дочь Рори.

– Так она сама мне представилась.

– Мы с ее отцом всегда предпочитали полное имя – Аврора.

– Да, она мне говорила. У вас это имя было в роду?

– Нет, оно нам просто понравилось. И мы никогда не использовали его уменьшительный вариант. Слишком уж по-мальчишески звучит, вы не находите?

– Ну, даже и не знаю… – Солин склонила голову набок, с иронической улыбкой разглядывая Рори. – От него веет юностью и свежестью. Мне кажется, оно прекрасно ей подходит.

Рори не могла не рассмеяться. Судя по всему, Солин вполне была способна за себя постоять.

– На самом деле, – сказала Рори, кладя себе на тарелку ломтик хлебца с креветкой, – именно отец и начал называть меня Рори. Он хотел мальчика, а получил меня. – Она театрально вздохнула. – Бедные мои родители! Похоже, я не сумела угодить ни одному из них!

Камилла со смешком тряхнула головой:

– Ну, Аврора, скажешь тоже!

Рори не успела что-либо ответить, как появилась официантка с заказом для Камиллы и сервировочным набором для нее. На несколько минут за столиком стало тихо. Камилла взяла вилку и стала с подозрением тыкать в кусок омара на своей тарелке. Рори настороженно поглядывала на нее, откусывая понемногу от хлебца и радуясь тому, что хоть на время боевые действия прекратились.

Солин некоторое время выковыривала вилкой из салата кусочки красного лука, сдвигая их на край тарелки. Когда молчание за столом слишком затянулось, она повернула лицо к Камилле:

– Рори говорила, вы председатель Женского художественного совета, миссис Грант. Должно быть, вы гордитесь, что мечта вашей дочери о галерее становится реальностью.

– Да, конечно, – ответила Камилла, явно раздраженная этим вопросом. – Разумеется, я испытываю гордость. Аврора выросла в окружении искусства. Равно как и я. Так что это у нее в крови. Я так надеялась, что она закончит магистратуру, а потом отправится на стажировку в Париж. Впрочем, она еще так молода, что успеет сделать это потом.

– Под «потом» мама подразумевает: «когда я пролечу со своей галереей», – язвительно вставила Рори. Потому что именно это Камилла всегда и имела в виду. Что рано или поздно ее дочь поймет, что полезла не в свое дело, и это заставит ее вернуться на более благоразумную стезю. «Благоразумный» – вообще всегда было любимым словечком матери. Нельзя выходить за рамки дозволенного. Нельзя нарушать порядок. И прежде всего – нельзя допускать публичного позора.

Камилла вздохнула, напуская на себя страдальческий вид.

– Я этого не говорила, Аврора. К тому же мы с тобой уже это обсуждали. У тех произведений, которые ты собираешься выставлять, нет будущего. Жестянки с томатным супом и кролики из надувных шаров – все это лишь причуды. Сегодня они есть – а завтра их нет. – Она ненадолго умолкла, тщательно промакивая салфеткой рот. – Цель искусства – сохранение культуры, выражение красоты, а вовсе не шокирование публики. Вот почему истинные мастера навсегда остаются мастерами. И именно поэтому спустя лет пятьдесят никто не вспомнит даже имени Энди Уорхола. Потому что настоящее искусство – вечно. Вы согласны со мною, мисс Руссель?

Рори тихонько застонала:

– Пожалуйста, вот только не надо втягивать в наш спор Солин.

– Никто тут и не спорит, дорогая. Мы просто сидим и разговариваем. К тому же, французы, как никто, разбираются в искусстве. Именно они дали нам Моне, Дега, Ренуара, Сезанна – перечислять можно бесконечно.

– И вот вам, пожалуйста! – воскликнула Рори, обращаясь, скорее, к Солин. – Если это не Ренуар или Моне, или не опус какого-нибудь другого запылившегося старикана, – то это, значит, не настоящее искусство.

– Ну, давай, потешайся, – отрывисто произнесла Камилла. – Однако так уж случилось, что я кое-что знаю о предмете нашего спора. Мир искусства умеет отсекать от себя тех, кто чересчур отклонился от хорошего вкуса.

– А кто, интересно, решает, что воплощает собою хороший вкус? Ты?

– Специалисты решают. Историки, коллекционеры, критики. Их мнения могут или возвеличить художника, или его погубить. Так же как и владельца галереи.

Солин некоторое время слушала все это молча, распихивая еду по тарелке. Потом предельно аккуратно положила вилку и подняла взгляд на Камиллу.

– Во время войны нацисты называли искусство, которое им не нравилось, дегенеративным. Они тогда решали. Они утверждали, что там, дескать, неподобающая тематика. Хотя все понимали, что за этим стоит. В действительности, boche плевать было на то, что подобает. Их ненависть была обращена к самим художникам: к тем, кого они любили, во что верили… и какой они были фамилии. – Она умолкла на мгновение, прикрыв глаза. – Художников арестовывали и допрашивали. Некоторых – в основном евреев – убивали. Однажды ночью немцы устроили огромный костер в парке перед Национальной галереей, сжигая без остатка целые коллекции. Пикассо, Дали, Миро. Все было утрачено. Работы вашего