умела лечить травами. Мучающимся головной болью она обычно советовала пить отвар коры ивы. Непонятно почему, но помогало. Говорили, будто она знает, как остановить жизнь, пока она еще не родилась, но неизвестно было, случалось ли ей применить это знание на деле. Одно точно: эта повитуха приняла в их перенаселенном селе большинство новорожденных. Одни считали, что на ее счету сотен пять родов, другие – что гораздо больше.

Подруга Астрид забеременела в пятнадцать лет и отправилась к старухе, чтобы избавиться от ребенка, пока не поздно. Но Фрамстадская Бабка наотрез отказалась – слишком опасно: придется рожать, занести ребенка в церковную книгу вместе с другими незаконнорожденными и всю оставшуюся жизнь замаливать грех. В день своего шестнадцатилетия девушка родила сына, которому теперь было четыре года. Замуж она так и не вышла, а Фрамстадская Бабка никому не проболталась, кто его отец. Когда повитуха принимала роды, какими бы затяжными они ни оказались, все проходило без ругани и суматохи. Стоило ей показаться на хуторе, и все с облегчением переводили дух. Ей удавалось спасать даже тех женщин, у которых ребенок шел поперек. Как она это делала, никто не знал, потому что в самые трудные моменты она всегда требовала оставить их с роженицей наедине, и чаще всего через час-два слышался крик, дверь открывалась – и за дверью ждала бледная и вспотевшая мать с младенцем у груди. Но, бывало, крик так и не раздавался, тогда повитуха молча уходила с хутора с отяжелевшей акушерской сумкой, и никто не отваживался лезть к ней с расспросами. Оставалось только свыкнуться с этой тишиной.

* * *

Теперь же Фрамстадская Бабка подошла к прялке и принялась прясть, раскачиваясь всей верхней половиной тела.

– Слыхала я, будто можно узнать, мальчик это или девочка, – сказала Астрид.

– Мы и побольше могём узнать.

Старуха подошла к Астрид и взяла ее ладони в свои натруженные руки. Астрид отпрянула – для нее было неожиданно, что повитуха вдруг оказалась совсем рядом с ней. Астрид закачало, ей послышались какие-то позвякивания, что-то из другой жизни, что-то пробивающееся сюда сквозь поколения и теперь оказавшееся вместе с ними в этом домике.

– Сумлеваешься, бедная. Думаешь, чего делать.

– Чай, все девушки сумлеваются. Которые к тебе приходят.

Не выпуская ладоней Астрид из своих рук, повитуха начала напевать. Она славилась знанием всяческих заговоров и ритуалов, которые следовало соблюдать и до, и после рождения. Бабка требовала, чтобы, как только младенец появится на свет и его уложат в деревянное корытце, где он будет спать первое время после рождения, в головной конец корытца положили Псалтырь. Одевать младенца нужно было, начиная с правой ручки, иначе вырастет левшой. Старуха следила за тем, чтобы в воду для купания младенцев бросали уголья, и требовала, чтобы выплескивали ее не раньше следующего дня, когда солнце стоит высоко. Иначе детский запах учует подземный народец и захочет забрать ребенка себе. Особенно важно было соблюдать эти правила теперь, когда село осталось без церкви. Приходилось до самых крестин оберегать новорожденных по старинке. Рядом с девочкой клали ножницы, рядом с мальчиком – нож. Только окрестив ребенка, можно убрать Псалтырь и инструменты, а воду после мытья выплескивать сразу.

– Я слежу, чего в селе-то происходит, – сказала старуха. – Это немец, да? Или пастор?

Астрид, не ответив, убрала руки. Старая усадила ее на табурет и принялась утешать.

– Я просто за советом пришла, – сказала Астрид.

– Совет-то я дам. Но вот здесь страшно тебе, – сказала повитуха, ткнув рукой слева, где сердце, – чего выйдет. Два там ребеночка или один.

– Как ты это видишь? – спросила Астрид.

– А потому что я знаю: у Хекне в роду бывают двойни. Тебе, может, и не сказывали, а твоя прабабка рожала двойняшек.

– Она? – сказала Астрид. – Нет. Не может быть. Никто не говорил мне.

– Потому что брат твоего деда умер, а после она уж не рожала. В роду Хекне об этом никому не сказывали, но я-то знаю, каково пришлось твоему деду. Он все кручинился, что из евонного брата мог лучше крестьянин получиться.

Астрид решилась.

– Мне, главное, узнать, как быть, чтобы не навредить, – сказала Астрид. – Чтоб ты сказала, в каком месяце ребеночек родится. И один или два.

– Будет ли их двое, никто не знает, пока первый не появится на свет. А уж после иногда бывает, что и еще один появляется.

Астрид сглотнула.

– Страшно, – сказала Фрамстадская Бабка.

– Дa, – призналась Астрид. – Никогда мне не было так страшно. А я ведь не из пужливых.

Повитуха спросила, чего же Астрид боится больше всего, а услышав ответ, вздрогнула.

– Можно это как-нибудь? – произнесла Астрид.

– Чего можно – ребеночка вытащить?

– Нет. Можно ли узнать, здоровенькими ли они народятся.

Фрамстадская Бабка снова приложила ладонь к ее животу и начала приговаривать. Потом, вроде как придя к решению, сказала:

– Есть старинный способ узнать. Но ты должна в него верить.

– А это опасно?

Старуха покачала головой:

– Не. Само по себе нет. Но ты ж думать всякое начнешь, вот это и опасно.

– Так что за способ?

– Поперечину нужно оседлать, вот какой способ.

Астрид сказала, что не понимает.

Старуха кивнула в сторону угла, где стоял старинный ткацкий станок. Но это для Астрид ясности не принесло. Фрамстадская Бабка показала на длинную планку, пропущенную сквозь нити основы. Станок был старый-престарый, дерево ссохлось так, что на поверхности продольными неровными выступами обозначились узоры годовых колец. Древесина насквозь пропиталась потом, как веревка у колокола.

Старуха дала ей в руки конец нити. Астрид больше ни о чем не спрашивала, подсела к станку и принялась продевать нить. Нитка была одноцветная, зеленая. Астрид закрепила ее, добавила красную и принялась ткать узор, не задумываясь особо. Ничего не говоря, старуха ушла из бревенчатого домика наружу, в ночную тьму, оставив Астрид одну. Позвякивания, которые послышались ей раньше, все еще отзывались в ушах. Астрид ткала и ткала, не зная, сколько она должна так сидеть и чего вообще от нее ожидают.

Потом старуха вернулась, и Астрид прекратила работу.

– А теперь встань и достань из-за пояса юбки нож.

Астрид вскинула на старуху глаза. Нож был спрятан у нее под шалью, его не было видно.

– Теперь перережь нити основы, – велела повитуха.

– Так ведь я же все испорчу.

– Так надо, – сказала старуха, и Астрид сделала как велено – перерезала нити, и ткань опала. Фрамстадская Бабка вытащила поперечину, вывела Астрид на середину комнаты и просунула поперечину между ног Астрид, как палочку игрушечной лошадки. – Вот так. А теперь скачи на ней. Повыше ее подними