В такие моменты я полностью теряю контроль вообще надо всем, и ситуация выглядит еще и нелепо.

Линда умолкла и посмотрела на меня.

До сих пор она ни разу не видела меня плачущим. Я не рыдал с папиных похорон, а прошло почти пять лет.

Вид у нее стал испуганный.

Я отвернулся, я не хотел, чтобы она видела, это десятикратно увеличивало унижение, я получался не только не человек, но и не мужчина тоже.

Но ни отвернуться, ни закрыть лицо руками, ни выйти в коридор — ничего не помогало, я рыдал как безумный, это было безумие, прорвало все плотины разом.

— Карл Уве, — сказала она у меня за спиной, — милый мой Карл Уве. Я ничего такого в виду не имела. Просто очень расстроилась, потому что ждала другого. Но ничего страшного. Карл Уве, дорогой. Не плачь. Ну, не плачь.

Я и сам хотел не плакать. Я точно меньше всего хотел, чтобы она видела меня рыдающим.

Но перестать рыдать не получалось.

Она попробовала обнять меня, я отпихнул ее. Набрал воздуха, пробуя продышаться. Получился дребезжащий жалкий всхлип.

— Извини, — бормотал я, — извини, я не хотел…

— Я жалею, что не сдержалась, — сказала она.

— Опять на том же месте, — сказал я и улыбнулся сквозь слезы.

У нее тоже были зареванные глаза, и она тоже улыбнулась.

— Да, — сказала она.

— Да, — сказал я.

Я пошел в ванную, снова всхлипнул, содрогаясь всем телом, и снова дрожь при попытке набрать воздуха; но постепенно, когда я несколько раз умылся холодной водой, стало легче.

Когда я вышел, Линда так и стояла в коридоре.

— Ты получше? — спросила она.

— Да, — сказал я, — такое идиотство. Это с похмелья, мне вдруг нечем стало защищаться. Вообще все стало вдруг невозможно.

— Ничего страшного, что ты плакал, — сказала она.

— Для тебя ничего, а я не люблю. Мне бы лучше, чтобы ты ничего этого не видела. Но теперь ты уж видела. Теперь все знаешь. Вот такой я.

— Да, такой прекрасный.

— Перестань, — сказал я, — хватит. Перевернули страницу. Скажи лучше, хорошо у нас тут стало?

Она улыбнулась:

— Фантастика!

— Во-от.

Мы обнялись.

— Ну что, — сказал я, — пойдешь посмотришь?

— Сейчас?

— Да.

— Хорошо. Только еще обними меня.

Я обнял.

— Ну?

Она засмеялась:

— Окей.

Она ушла в ванную и вернулась с белой полоской в руке.

— Надо подождать несколько минут, — сказала она.

— А ты как думаешь?

— Сама не знаю.

Она пошла на кухню, я за ней. Она смотрела на белую полоску.

— Что-нибудь видно?

— Нет. Ничего не происходит. Значит, может, и нет ничего. А я была так уверена, что есть.

— Но оно и есть. Тебя тошнит. Слабость. Сколько еще признаков тебе нужно?

— Один.

— Смотри-ка. Она ведь стала голубая?

Она ничего не сказала.

Подняла ко мне лицо. Глаза были темные и серьезные, как у зверя.

— Да.

Мы были не в силах молчать полагающиеся три месяца. Уже через три недели Линда позвонила своей маме, и та заплакала от радости. Моя держалась более сдержанно, как здорово, как приятно, но тут же призналась, что беспокоится, как мы справимся. Линда учится, я пишу книгу. Время покажет, сказал я, в январе увидим. Я знал, что маме всегда нужно время, чтобы привыкнуть к любым переменам: сначала она должна все обдумать, а потом уже происходит сдвиг, и она принимает новое. Ингве, которому я позвонил сразу вслед за мамой, сказал: ого, отличные новости! Да, сказал я, вышагивая по внутреннему двору с той же сигаретой. Когда ждете? — спросил он. В январе, сказал я. Поздравляю, сказал он. Спасибо, сказал я. Слушай, мы тут с Ильвой на футболе, и мне не очень удобно говорить, давай я тебя попозже наберу? Конечно, ответил я и положил трубку.

Я закурил новую сигарету и понял, что не вполне доволен их реакцией. У меня будет РЕБЕНОК. Это же великое СОБЫТИЕ!

Видно, мой отъезд в Швецию все же сказался. Я общался с моими постоянно, как и раньше, но что-то все же изменилось, и я пытался понять — со мной или с ними. Я был теперь не так близко, а жизнь моя менялась раз за разом, фундаментально, в нее входили совсем новые места, люди, ощущения, и ничего из этого я не мог донести до них целиком, при том что по-прежнему рассчитывал на полное понимание, как раньше в Тюбаккене, а затем в Твейте и Бергене.

Что-то я многовато накрутил, сказал я себе. Когда я семь лет назад позвонил Ингве с новостью, что издательство берет мой роман, брат был примерно так же лаконичен. Надо же, сказал он. Очень хорошо. Для меня это была умопомрачительная новость, главное событие жизни, и я думал, что все будут потрясены не меньше.

Так, естественно, не бывает.

Большое, значительное всегда воспринимается с трудом, особенно если новость застает человека посреди беготни, неотложных дел, как обычно и случается. Рутина перетягивает внимание на себя, превращает в мелочь почти все, за исключением событий такого масштаба, когда тривиальные заботы тихо отходят в сторонку. Но каждый день жить в таких масштабах нельзя.

Я затушил окурок и пошел наверх, к Линде, она взглянула на меня с любопытством, когда я открыл дверь.

— Что они сказали?

— Страшно обрадовались. Передавали тебе приветы и поздравления.

— Спасибо, — сказала она. — Мама чуть с ума не сошла. Правда, у нее всегда эмоции через край.

Вечером перезвонил Ингве и сказал, что мы можем взять у них все приданое для малыша. Коляску, пеленальный стол, комбезы и боди, пустышки, брюки, свитера и ботинки, они ничего не раздали. Линда очень растрогалась, а я потешался над ней, что ее сентиментальность возросла в разы за последние недели и начинает выглядеть странновато. Она посмеялась в ответ.

Ее мама регулярно нас навещала, привозила обалденную домашнюю еду, часть которой мы потом замораживали впрок, несколько мусорных мешков, набитых детской одеждой, которые передали дети ее мужа, и коробки игрушек. Она купила нам стиральную машину, и Видар, ее муж, установил ее.

Линда продолжала учебу, я продолжал работать в коворкинге в башне, взялся читать Библию, нашел католический книжный и скупил все, как-то связанное с ангелами, читал Фому Аквинского и Августина, Василия и Иеронима, Гоббса и Бёртона. Купил Шпенглера и биографию Исаака Ньютона, монографию о Просвещении и монографию о барокко, все это кучами громоздилось вокруг меня, когда я писал, стараясь каким-то образом свести все эти идеи и системы в единое целое или подтолкнуть в том же направлении то самое, пока мной не нащупанное нечто.