Линда провела весь праздничный день с моей семьей, рассказала она мне на следующее утро по телефону: вместе с мамой они поехали в Дале, к маминой сестре Хьеллауг и ее мужу Магне, на их хутор высоко над деревней, и там праздновали по всем народным традициям. Линда брала интервью, из ее рассказа я понял, что все это для нее глубокая экзотика. Речи, бюнады[52], духовой оркестр, шествие детей. Утром они видели на опушке оленя, а потом — как во фьорде резвились морские свиньи. Мама сказала, что это хорошая примета, к счастью.

Морских свиней во фьорде увидишь не так часто, самому мне довелось всего пару раз, но первый из них — вблизи, с лодки; мы были с дедом в море, туман, полная тишина, и вдруг выплыли они, сперва звук, как будто парусная лодка пашет носом воду, а потом показались гладкие, блестящие, темные тела. Вверх-вниз, вверх-вниз плыли они. Дед сказал, как и мама, что они приносят удачу. Линда была в хорошем настроении, но без сил, сказала она, и так всю поездку, в машине на горном серпантине ее к тому же укачало, так что она легла пораньше. А предыдущий вечер она провела у бабушкиной младшей сестры, Алвдис, у них с мамой всего десять лет разницы, и ее мужа Анфинна, невысокого кряжистого дядьки с хорошим чувством юмора и большим обаянием, в которого Линда влюбилась, видимо не без взаимности, потому что он притащил реликвии времен своей китобойной молодости и долго делился воспоминаниями о тех днях, видимо разойдясь пуще обычного из-за микрофона, который Линда поставила между ними. Мы пекли блины на пингвиньих яйцах, рассказывал он с хохотом, и Линда тревожилась, удастся ли включить все это в передачу, Анфинн говорил на таком густом йолстерском диалекте, что шведам не понять.

Утром Эспен уехал, а Эйрик остался; пока он гулял в городе, я расставил книги и разобрал последние коробки, чтобы все было в полном ажуре к возвращению Линды, она приезжала на следующее утро. Вечером мы сходили поужинали в городе, вернулись и полночи пили беспошлинное спиртное из магазина в аэропорту. Я беспрерывно переписывался с Линдой в телефоне, у нее не было сил, ее тошнило, это ведь может означать только одно?! Чем дальше, тем более горячими словами любви мы обменивались, потом она написала: спокойной ночи, мой любимый принц, завтра, наверно, будет важный день.

Когда я около семи отправился спать, прозрачный спиртовой огонь горел во мне с такой силой, что я уже ничего не видел, вокруг тоже было одно мое проспиртованное нутро, такое со мной случалось, когда я упивался в хлам. Однако мне хватило остатка мозгов поставить будильник на девять. Я же должен был встретить Линду на вокзале.

В девять я все еще был совсем пьяный. Чтобы встать на ноги, мне пришлось собрать в кулак всю силу воли. Я дотащился до душа, ополоснулся, надел чистую одежду, крикнул Эйрику, что я ушел, он завозился на диване, где прикорнул не раздеваясь, и промычал, что пойдет в город завтракать, я ответил, давай встретимся в двенадцать во вчерашнем ресторане, он кивнул, я тяжело спустился по лестнице и шагнул на улицу; резко светило солнце, от асфальта пахло весной.

По дороге я остановился, купил колу. Залпом заглотнул, купил еще. Посмотрел на свое лицо в витрине магазина. Оно выглядело нехорошо. Узкие красные глазки. Расплывшиеся черты.

Я дал бы что угодно за возможность отсрочить встречу на три часа. Но ее поезд прибывал на вокзал через тринадцать минут, так что вариантов не было: вот дорога, вот время.

Она вышла на перрон вся такая радостная и легкая, с улыбкой огляделась вокруг, высматривая меня, я помахал рукой, и она пошла ко мне, одной рукой везя за собой чемодан.

Увидела меня.

— Привет, — сказал я.

— Ты что, пьяный? — спросила она.

Я сделал шаг навстречу и обнял ее одной рукой.

— Привет, — снова сказал я. — Вчера мы с Эйриком засиделись лишку. Но не бойся, мы с ним у нас сидели.

— От тебя разит перегаром, — сказала она и высвободилась из моих объятий. — Как ты мог так со мной поступить? В такой день?

— Ну прости, — сказал я. — Но ничего же страшного, да ведь?

Она не ответила и пошла. Молчала все время, пока мы выходили из вокзала. На эскалаторе на Кларабергсвиадуктен она начала меня костерить. Подергала дверь аптеки наверху, та оказалась закрыта, воскресенье же. Мы пошли вниз в сторону аптеки с другой стороны «НК». Она бесилась всю дорогу. Я плелся рядом, как пес. Вторая аптека была открыта, вот дерьмище, сказала она, как же ты меня достал, не понимаю, зачем я с тобой живу, ты думаешь только о себе. Тебе вообще по фигу, что вчера произошло, сказала она, подошла ее очередь, тест на беременность, пожалуйста, заплатила, взяла, мы вышли и пошли вверх по Рейерингсгатан, она продолжала швыряться обвинениями, они лились непрерывным потоком, прохожие косились на нас, но ей до этого дела не было — гнев, которого я так в ней боялся, завладел ею целиком. Мне хотелось попросить ее остановиться, попросить не сердиться так, я же извинился, хотя ничего не сделал, не было никакой связи между нашими эсэмэсками и тем фактом, что я продолжил пить со своим норвежским другом, как и факт, что я напился, никак не был связан с тестом на беременность, который она держала в руке, но она смотрела на ситуацию иначе, для нее это были связанные вещи, она романтик, у нее была романтическая мечта: мы двое, любовь, наш общий ребенок, а мое поведение растоптало мечту или напомнило Линде, что эта мечта — только ее. Я плохой человек, совершенно безответственный, как я смел думать о том, чтобы стать отцом? Зачем я втравил ее в это? Я шел рядом с ней и сгорал от стыда, потому что все таращились на нас, сгорал от чувства вины, потому что надрался, сгорал от ужаса, потому что она со своей бешеной яростью перла прямо на меня и на все мое. Это было унизительно, но поскольку она была права, поскольку невозможно было отрицать то, что она говорила: это особый день, когда мы, возможно, узнаем, что у нас будет ребенок, а я напился и явился встречать ее пьяный, то я не мог попросить ее прекратить и не мог послать ее к черту. Она была права или была в своем праве, мое дело склонить голову и все принять.

Я вдруг подумал, что Эйрик бродит, возможно, неподалеку, и наклонил голову еще ниже; мысль, что кто-нибудь знакомый увидит меня в таком виде, казалась чуть ли не самой страшной.

Мы поднялись по лестнице. Вошли в квартиру. Перекрашенную, убранную, все вещи расставлены по местам.

Это был наш дом.

Я остановился в середине квартиры. Линда лупила по мне своим гневом, как боксер колотит грушу. Как будто я вещь. Как будто у меня нет чувств, нет души, как будто я пустое тело, которое топчется в ее, Линды, жизни.

Я знал, что она ждет ребенка, я был совершенно в этом уверен, причем уверен с той секунды, когда мы его зачали. Я сразу подумал тогда: вот оно, случилось, у нас будет ребенок.

Так и вышло.

И вдруг меня прорвало, внутри слетели все заглушки. Обороняться мне было нечем. Защита сдалась. Я зарыдал.