— В смотровую. Вы давайте-ка, не суетитесь, ждать придётся долго.

Я останавливаюсь, но когда санитары увозят Ферика и скрываются за дверями, ведущими в длинный коридор, я предпринимаю попытку пробраться туда вслед за Матчановым.

Открываю дверь и замечаю, куда его везут. Через несколько секунд каталку оставляют у стены и уходят. У стены… Значит времени катастрофически мало, похоже, сейчас его повезут дальше.

Воспользовавшись паузой, я влетаю в коридор, подхватываю с крючка на стене белый халат и лечу к Ферику. Он открывает глаза и узнаёт меня.

— Послушай, Егор… — говорит он. — Я тебе должен рассказать что-то очень и очень… важное. Да. Послушай… Когда меня взяли… помнишь… Послушай, когда меня взяли… не сейчас, а тогда… Я должен сказать, ты слышишь? Подтверди, что слышишь…

— Фархад Шарафович, — начинаю я…

И в ту же секунду появляются медбратья.

— Вам нельзя, — накидываются они на меня, но мне в этот момент совершенно плевать на все запреты и…

— Егор, послушай, наклонись, — еле говорит он. — Послушай внимательно и… Я хочу сказать. Ближе, наклонись ближе, чтобы вообще ни один человек не слышал… В общем… я скажу, как так получилось…

Он прикрывает глаза.

— Да, тихонько отвечаю я. — Я слушаю.

Но Ферик молчит. Меня оттесняют подальше и, подхватив тележку, быстро, Ферика дальше по коридору. Я не отстаю и бегу за ними.

— Егор, — хрипит Ферик, выныривая из безвременья. — Егор, подойди. Подойди, прошу… Есть… кое-что важное… Ты должен знать…

23. Поехали, твою дивизию!

— Молодой человек, дальше нельзя! — шагает навстречу строгая докторица и даже вытягивает руку, как бы отгораживаясь от меня и давая понять, что шутки закончились.

— Да… дайте нам поговорить… — хрипит Ферик. — Дайте… мне сказать.

— Дело государственной важности, — очень серьёзно заявляю я, вытаскивая из кармана удостоверение.

— Для меня делом государственной важности является жизнь пациента, — сердито отвечает она.

— Дай мне пять минут, дочка… — слабо шевелит рукой Ферик.

Она раздражённо дёргает головой, резко разворачивается и идёт прочь, бросая персоналу:

— Готовьте операционную, а этого чтобы здесь не было.

— Фархад Шарафович… — начинаю я, не зная что и говорить.

Тут, в общем-то сказать нечего, всё прозрачно и…

— Егор, ты прости меня, — тихо произносит он. — Не за то, что ослушался, за это тоже прости…

— И вы меня простите…

Твою дивизию… сентиментальный мент. Я ведь хотел, чтобы он на передачу не явился, хотел в последний момент предупредить, выдернуть его из схемы, хотел, помимо наказания лаврушников, чтобы и он урок вынес. Чтобы понял, что меня нахеривать нехорошо и безнаказанно это проходить не будет.

Я принял решение, что Ферика из всех дел вывожу. Но вот этого всего я не планировал. Стрелять, арестовывать, пускать кровь не собирался я. Планировал убрать его из схемы перед самой сделкой. И если бы он не затихарился в последние пару дней, ничего бы этого не случилось. Да только всё пошло совсем не так, не через то место пошло. Совсем не через то.

— Да… — вяло машет он рукой. — Ты вообще в праве был меня на крючьях подвесить. Гнилой я, Егор, ненадёжный. Всё за башлями гнался… Надо было слушать тебя, молодой ты, да мудрый. Не то что я, старый баран.

Он замолкает и переводит дух. Каждое слово даётся ему с большим трудом…

— На тот свет деньги с собой не возьмёшь, — чуть кивает он, облизывая пересохшие губы. — И у гроба карманов… нет…

Он закрывает глаза и некоторое время лежит, не подавая никаких признаков жизни. Каталка стоит в большом зале, ярко освещённом холодным светом флуоресцентных ламп. Лампы эти издают раздражающий и нервирующий звук, тонкий электрический звон, как зуд.

Снуют сёстры и врачи в халатах, привозят и увозят пациентов. Раздаются громкие реплики, быстрые шаги, хлопают двери. Будто само место пытается сказать, что на празднике жизни все мы временные гости. Тошнотворно пахнет лекарствами или дезинфекцией, а, может, тем и другим вместе…

Обстановка тревожная и тоскливая. Безысходная. Именно безысходность я читаю во взгляде Ферика, когда он поднимает глаза. Я беру его за руку. Она влажная и холодная. В груди неспокойно, я чувствую горячее жжение, будто это не его, а меня в очередной раз подстрелили.

— Вам страшно, Фархад Шарафович? — тихо спрашиваю я.

Он кривит чёрные от запёкшейся крови губы.

— Умирать всегда страшно, — чуть слышно шепчет он. — Я ведь не ангел, ты знаешь?

— Серьёзно? — делаю я удивлённые глаза и улыбаюсь. — Вы меня разыгрываете.

— Серьёзно, — подтверждает Ферик и тоже улыбается. — Видишь, как я тебя провёл. Ты думал, что я ангел, а я… нет… Я тебя предал, Егор. И когда с Мишико подписался за твоей спиной отравой торговать, и когда меня менты прихватили. Испугался, не выдержал. Они стращать-то умеют. А я оказался совсем нестойкий. И не оловянный, и не солдатик…

Он снова закрывает глаза. Подбегает молодая сестричка.

— Так, всё, в операционную! — командует она, — Кузьмин, давай сюда.

Ферик сжимает мою руку.

— Знаю… — сипит он, — знаю, что время вышло. Жалко…

Подходит медбрат и толкает каталку. Фархад Шарафович не отпускает мою руку, и я иду рядом с ним.

— Сломался я, — хрипит он. — Всё слил. Про наркоту слил, хоть и место указал неправильное. И про тебя много чего наплёл. Они спрашивали, а я отвечал. Их ведь не наркотики интересовали, а ты. Вот я и пел соловьём, не хотел на старости лет на зону. Не хотел.

Ну, тут удивляться нечему. Есть люди, заинтересованные в информации обо мне.

— Прости меня, Егор… Знаю, за такое прощения не просят, но я… прошу. Ментов на мелькомбинат я навёл… И сказал им, как тебя заманить. У тебя сердце доброе… я знал, что ты пойдёшь… если узнаешь, что Айгюль в опасности… Знаю я тебя… Ты романтик, таким как ты… нельзя в бандиты… И в менты нельзя… Такие, как ты… должны народ в будущее вести…

Чем дальше, тем более отрывистыми становятся его слова и тем больше в них хриплого свиста. Отчаянного хриплого свиста.

Каталка заезжает в лифт, стучит, грохает колёсами по металлу. Медсестра буднично нажимает кнопку, заглядывает в записи, ставит галочки. Для неё это рутина. И стоны, и