вздохи, и испускание духа — всё рутина…

— А где она сейчас? — спрашиваю я про Айгюль. — Я не смог её найти.

— В Ташкенте… Я велел, чтобы отсиделась у подруги своей… У этой, ну… ты знаешь…

— Знаю, — киваю я.

— Они не сами, Егор… Менты… За ними стоит кто-то… Хочет тебя… распять…

Он замолкает и тяжело дышит.

— Отдыхайте, вам нельзя переутомляться! — участливо обращается к Ферику сестричка.

Надо же, хорошая девочка, не очерствела, не загрубела, глядя на чужую боль и смерть.

— Да, милая… — вымученно улыбается Ферик. — Мы сейчас… Закончим…

— Ладно, Фархад Шарафович, что было, то было. А теперь это уже в прошлом. Не думайте, я зла не держу. Выздоравливайте. Всё будет хорошо. Вас прооперируют, вы поправитесь и заживёте лучше прежнего, без забот и хлопот.

Улыбка его делается искусственной, вымученной, ненастоящей. Он закрывает глаза и стискивает зубы. Делает несколько тяжёлых вдохов, будто не может надышаться. Дышит и не может.

— Ты… простил? — с тревогой спрашивает он, словно от этого сейчас хоть что-то зависит.

— Конечно, простил. Но и вы меня простите пожалуйста.

— Тебе не за что… — через силу говорит он. — Поза… Поза… боться…

Дыхание сбивается и лицо искажается одновременно гримасой страдания и безразличия. Гиппократова печать, маска смерти. Я отчётливо понимаю это… Сердце ухает, обрывается, покрывается льдом…

— Об Айгюль я позабочусь, — обещаю я, хотя совсем не представляю, как к этому можно подступиться. — Не волнуйтесь. Ни о чём не волнуйтесь. Вам нечего стыдиться. Все мы порой ошибаемся, не мучайте себя. Я вас люблю как родного…

Из уголков его глаз появляются две слезинки. Я крепче сжимаю его ледяную руку, но он не отвечает, на это у него уже не остаётся сил…

— Страшно, Егор… — едва шепчет он, и я скорее догадываюсь, чем слышу его слова.

Лифт дёргается и останавливается. Раскрываются двери и медбрат Кузьмин, думая о чём-то своём, безразлично выкатывает каталку в пустой коридор. Я делаю несколько шагов, сжимая руку Ферика и выпускаю её. Его увозят. Распахивается широкая дверь, открывая длинный коридор. По нему практически бегут люди в белом. Они торопятся к Ферику.

— Подожду здесь! — кричу я вслед. — Не бойтесь! Всё будет хорошо!

Умирать не страшно, сказала Мурашка в последнюю нашу встречу. В конечном итоге, всё всегда заканчивается хорошо… Покоем и благодатью… Наверное…

— Фархад Шарафович, — слышу я удаляющийся голос сестрички. — Сейчас мы с вами быстро подготовимся к операции. Вы уснёте, а когда проснётесь…

А когда проснётесь, окажетесь в прекрасном сияющем мире, где нет боли и царит любовь. Зачем, зачем они везут его туда, в холод и мрак? Лучше бы дали умереть, сжимая мою руку. Ему было бы легче.

Я сажусь на обитый дерматином и видавший виды диванчик, наклоняюсь вперёд, упираюсь локтями в колени и обхватываю голову руками. Сижу неподвижно и, наверное долго, глядя в одну, неясную, воображаемую точку перед собой.

Вокруг меня тихо и пусто. Никого. Так может, это я умираю, а не Фархад Шарафович?

Время играет со мной, выкидывает разные штуки, троллит, дурачит, смеётся… Вот и сейчас я совершенно не понимаю сколько его утекло, сколько прошло.

Я выхожу из бездумного транса, когда рядом со мной кто-то садится. Поворачиваю голову и пытаюсь поначалу вспомнить, кто этот человек. Но нет, мы с ним никогда не виделись. Наконец, до меня доходит, что это врач.

— Вы хирург? — спрашиваю я.

Он угрюмо, глядя перед собой, кивает. Будто пародирует меня.

— Оперировали Матчанова?

Он опять кивает и спрашивает:

— Вы родственник?

Врач поворачивается и хмуро на меня смотрит.

— Практически, — отвечаю я.

— Эта пуля, — говорит он, прищуриваясь и морщась, как от зубной боли. — В общем, когда извлекли, открылось кровотечение… Аорта… Пришлось…

Я отворачиваюсь, а он продолжает рассказывать про аорту, про зажимы и стежки. Я не слушаю. Вернее, слушаю, но не слышу. Удивительно, будто отрезали кусок меня…

Хирург сокрушается, видать очень хотел спасти пациента. Он ещё что-то говорит, но я встаю и, кивнув, иду к лифту… Большой, рассчитанный на четыре каталки лифт, везёт одного меня, будто посланника потустороннего мира. Хотя… а кто я такой? Я и есть посланник…

В фойе меня ждут Виктор и Алик. Приехали, пока я тут торчал. Они молча смотрят, не задавая вопросов.

— Скончался, — говорю я и выхожу на крыльцо.

Листья ещё не пожелтели, но и от радостной, полной жизни летней зелени мало что осталось. Тёмные, почти бурые, они шелестят на ветру. В воздухе разлита прохладная влага. Я ёжусь и передёргиваю плечами. Никак не привыкну к этому круговороту в природе. Круговороту плоти.

Из машины звоню Злобину, докладываю, что Ферик всё…

— Мы взяли Гию, — говорит он. — Приедешь?

— Можно, пожалуйста, завтра? Я напишу отчёт и привезу утречком. Лады?

— Лады, — соглашается он.

— А то мне ещё жену на курорт отправлять…

— У тебя всегда всё в одно время.

— Всегда — это моё политическое кредо, — невесело шучу я.

Прощаемся.

— Вить, — говорю я, передавая ему трубку, — сейчас со всей этой хернёй разберёмся и надо будет в Ташкент ехать. Думаю, ты и Толян поедете. Завтра… нет, наверное, послезавтра.

— Так я как пионер, — пожимает он плечами. — Партия сказала «надо», комсомол ответил «есть». В смысле, всегда готов. С тобой же, да?

— Нет, я с Аликом останусь, — качаю я головой, — а вы поедете за Айгюль. Надо будет её доставить сюда.

— А… — чуть подвисает он… — Ну ладно, почему нет. Привезём…

Наташка ждёт меня дома. Утром она летит в Юрмалу, под защиту друга Пуго и наших ребят. Латвия у нас под контролем, там, что называется, всё схвачено. Кагэбэшная дача, охрана и личные телохранители. От греха, лучше пусть всё переждёт на расстоянии.

Надо было, конечно, ещё вчера её отправить, да уже, честно говоря, на воду дую. Не хотелось, чтобы они имели возможность подготовиться, получив информацию заранее. Паранойя? Да. Паранойя чистой воды. Но есть из-за чего.

— Ферик умер, — говорю я.

Глаза у неё становятся большими и тёмными. Я привлекаю её к себе.

— Что случилось? — шепчет она.

— Сгорел на работе. Застрелили при попытке к бегству.

— И ты не смог… —