широко расставленных голубых глаз, немигающе смотрящих на меня.

— Ты уже заменил меня?

Рамзес ухмыляется. — У меня уже есть котенок. Но я не мог смириться с мыслью, что сегодня ты пойдешь домой одна.

Я прижимаю к себе маленькое пятнышко, чувствуя, как бьется его хрупкое сердце. Мое собственное сердце горит, горит, горит в моей груди.

— Как его зовут?

— Я думал, Рамзес Второй. Но, к сожалению, она девочка.

— Тогда я точно знаю, как ее назвать. — Я беру ее на руки, чтобы поцеловать в крошечный носик. — Это Бастет.

— Ты заставляешь меня ревновать, — рычит Рамзес.

Я прижимаю котенка к себе, чтобы поцеловать и его. Вкус его рта намного лучше, чем я помнила.

— Кстати, отличное пальто, — говорит он.

— Оно принадлежало Табите. — Я смотрю на дыру в земле, пустоту там, где что-то должно было быть, как впадина зуба. — Это то, что она купила на свою первую зарплату из балета Большого театра. Это были все деньги, которые у нее были, но она сказала мне: то, как ты относишься к себе, говорит всем остальным, как относиться к тебе.

Ладонь Рамзеса проводит длинными, медленными движениями по моей спине. — Хотел бы я с ней встретиться.

— Ты бы ей понравился. — Я улыбаюсь про себя. — Даже если бы она этого не хотела.

— Что тебе нравилось в ней больше всего?

Я думаю обо всем, что впечатляло в Табите. И, наконец, говорю: — Она никогда не жалела себя. И уж точно не позволяла нам оправдываться. Вечная жертва может быть так же опасна, как и то, что причинило тебе боль — ты не сможешь выбраться из тюрьмы своего прошлого, пока не отпустишь этот костыль.

Рамзес говорит: — Мне очень жаль.

Он говорит о Табите. Но я все равно обнимаю его, стараясь не раздавить Бастет, и говорю: — Мне тоже очень жаль.

Мы идем через надгробия рука об руку, котенок теперь в кармане моего пальто, а не Рамзеса.

Он рассматривает побитые надгробия, прислоненные друг к другу, словно в изнеможении.

— Здесь похоронен мой отец.

— Где?

— Где-то в том направлении. — Он наклоняет голову.

— Может, сходить посмотреть?

Наступает долгая пауза, во время которой Рамзес крепко держит мою руку, его большой палец поглаживает тыльную сторону ладони.

— Да, — говорит он наконец. — Если ты пойдешь со мной.

Мы пробираемся сквозь деревья к сильно затененному участку, где земля пористая и усыпана листьями.

Рамзес безошибочно доходит до нужного места и стоит, глядя на простой серый камень. Имя его отца и короткий срок его жизни — единственное украшение.

— Я не знал, что написать. Но я никогда не чувствовал себя хорошо, оставляя его пустым.

Эмоции переходят на его лицо в болезненных спазмах. Внезапно Рамзес опускается на колени и убирает листья с могилы отца.

Я говорю: — Я сейчас вернусь.

Придерживая рукой карман, чтобы не толкнуть Бастет, я бегу к участку Табиты и возвращаюсь с охапкой белых роз. Я кладу их на могилу его отца, и цветы призрачно мерцают в тени.

— Вот так, — говорю я. — Табита не будет возражать.

— Спасибо, — говорит Рамзес.

Его руки грязные, но я все равно переплетаю наши пальцы, а другой ладонью прижимаю к себе спящего котенка.

27

РАМЗЕС

Love — Kendrick Lamar

Блейк едет со мной домой, неся на руках Бастет, которая на мгновение проснулась, но снова заснула, как только я завел двигатель машины.

Пока я начинаю ужинать, Блейк устраивает гнездо из одеял для своего нового котенка. Я ставлю кипятить воду для макарон, затем наливаю два бокала вина, наполняя бокал Блейк почти до краев, потому что кажется, что ей это необходимо.

Она опускается на мягкий табурет напротив кухонного острова и с благодарностью глотает вино. Затем она опускает бокал и делает глубокий вдох.

— Рамзес, я очень сожалею о той ночи. Я была расстроена тем, что ты сделал это, не спросив меня, но я не должна была предполагать злой умысел. Я знаю, что ты хочешь для меня добра.

— Да, но я все равно облажался.

Блейк выглядит удивленной, что я так легко в этом признался.

Последние пару дней я не был на нее обижен. Я зациклился на этой проблеме, пытаясь понять, где я ошибся. И, кажется, я наконец-то понял.

Я обхожу остров, сажусь рядом с Блейк и беру ее руку в свою.

— Прости меня за то, что я вышел из себя. Ты для меня самое дорогое, что есть на свете, и ты столько терпела мое возмутительное поведение. И хотя я хотел устроить праздник, мне не следовало злиться на тебя. И я не должен был говорить то, что сказал.

Блейк делает дрожащий вдох, ее плечи поднимаются к ушам, а затем все ее тело замирает, голова повисает, слезы текут по щекам, хотя я с трудом понимаю, как у нее вообще что-то осталось.

Я укусил ее, и мне чертовски стыдно за это.

Она кажется такой стойкой, такой несокрушимой. Но я уже знал, что ее можно ранить, и должен был догадаться, что больше всего ей будет больно от меня.

Я обнял ее, притянул к себе на колени, наши лица оказались на расстоянии дюйма друг от друга.

— У меня никогда не было человека, который бы так на меня реагировал. Даже Бриггс. Честно говоря, меня это даже завело. Я вышел из твоей квартиры злой, но к тому времени, как я добрался до лестницы, это переросло в меланхолию, потому что я уже скучал по тебе. И хотя смысл был в том, чтобы сделать для тебя что-то особенное, ты была права, что я делал то, что хотел.

Блейк поворачивается ко мне лицом. Она берет мое лицо в свои руки и нежно целует меня в губы. Она плачет, но сейчас тоже улыбается.

Я говорю ей: — Меня никто никогда так не называл, и мне потребовалась двухчасовая прогулка до дома, чтобы понять о себе то, чего я никогда не знал. Всю свою жизнь я маскировал свою неадекватность своими достижениями. И когда я был самым расстроенным и самым незрелым, я узнал это о себе, когда сказал тебе посмотреть на табло. Потому что да, я на вершине. Но знаешь, что там написано? Рамзес. Рамзес Завоеватель. И когда я шел домой один, я не чувствовал себя завоевателем. Я был чертовски несчастен. Потому что я боялся, что