– Кто? – спросила Анфиса.

– Молотова Мария Вадимовна. Брат Петька прибежал домой без меня, в слезах. Он рассказал матери. Маргарита тоже не стала молчать, когда выбралась оттуда… Грянул скандал. Но отца в городе боялись – как же, местная надзирающая шишка КГБ! Сто первый километр ведь еще никто не отменял. Меня стали искать всем городом. И она – Молотова – меня нашла в Доме у реки. Я не мог говорить. Я потом год не разговаривал. Мама забрала меня и Петьку и сразу уехала из Горьевска в Москву, к своим родителям. Сразу подала на развод. Мы жили в Москве. Но брат… Он в тринадцать лет убежал из дома и потом вернулся в Горьевск, к отцу. Не знаю почему. Могу лишь догадываться. Следующий раз мы увиделись на похоронах. И затем редко встречались. А Молотова меня узнала. Когда я к Марго приехал домой, беседовать с ней. Я еще подумал… но не был уверен. Столько лет ведь прошло. А в больнице я уже точно знал, что она узнала меня. Я-то ее никогда не забывал.

Они все молчали. Потом Гущин сказал:

– Вставай. – Он открыл заднюю дверь внедорожника. – Садись.

Капитан Первоцветов поднялся и сел в машину. Полковник Гущин протянул Кате ключи.

– Садись ты за руль.

– Я такие никогда не водила, Федор Матвеевич.

Анфиса молча взяла у Гущина ключи. Села за руль внедорожника. Катя села с ней рядом. Гущин занял место сзади, рядом с Первоцветовым.

Анфиса ехала медленно, но уверенно. В ней по-прежнему царствовала та странная тайная сила, которая так поразила Катю в башне. Что-то в Анфисе бесповоротно изменилось. И Катя не знала, радоваться этому или страшиться. Анфиса не глядела на дорогу и встречные машины. Ее взгляд был прикован к зеркалу, к капитану Первоцветову. И он тоже смотрел на нее. И Катя кожей ощущала, что между этими двумя проходят такие разряды… такие молнии… Атмосфера в салоне машины была наэлектризована до предела. И, кажется, даже толстокожий Гущин это почувствовал.

В ОВД он молча провел капитана Первоцветова в кабинет. Главковская опергруппа и сотрудники отдела смотрели на их лица, на расхристанную форму Первоцветова с оторванным погоном. Никто не задавал никаких вопросов.

Гущин плотно закрыл дверь и обернулся к Первоцветову:

– Если ты думаешь, что это все, сынок, то ты ошибаешься. Ключ.

Он протянул руку. И капитан достал из кармана ключ. Отдал.

– Ключи от башни у моих экспертов. Они тебе ключа не давали. Это дубликат, сынок. Когда ты его сделал?

– Когда мы ходили на башню с представителем отдела культуры. Я снял слепок.

– Зачем?

– Чтобы был выход, когда вы все узнаете о нас с братом.

– Только для этого? Чтобы выбрать место покончить с собой? – Лицо Гущина снова покраснело от гнева. – А я вот тебе не верю. Разжалобить меня задумал своим детством, своей семейкой, своей жизнью?

– Нет. – Первоцветов покачал головой. – Какая к нам может быть жалость? С таким наследием, с такими генами, да? «Кровавая гэбня»… Чего там ботва – правозащитники – могут мне нового сказать, какие ужасы еще добавить про эту нашу «кровавую гэбню»? Когда я сам больше их знаю, я плоть от плоти и отца и деда. Я вырос в этом кагэбэшном дерьме! В этой системе я вырос. Я даже не смог выбрать иной путь в жизни – тоже в конце концов пошел служить. Мой отец – насильник, мой дед – убийца, мой брат – наркоман. Я хотел… Да закончить все это я хотел к черту! Покончить со всем разом! Чтобы не было больше нас – ничего: ни памяти больной, ни генов, ни потомства. Я этого одного хотел всегда!

Он сжал кулаки. Но Гущина это не испугало и не остановило.

– Фотограф Нилов знал твоего брата, дела с ним вел, долги с него требовал. Он от него и про тебя мог узнать. Не ты ли его и прикончил там, в Доме у реки? А что, не повод для убийства разве – прикрыть семейный позор? Это лучше, чем с башни прыгать.

– Я не убивал фотографа Нилова. Я вообще ничего не знал о его делах с братом.

– У Макара Беккера нет пыли ни на одежде, ни в волосах. Это значит одно: никто его не волок на башню, оглушенного. Он пришел туда на своих ногах вместе с убийцей. Следы кровавые – инсценировка. Он поднялся на башню вместе с тем, кому доверял, не боялся. А ты форму носишь, капитан. Кому, как не полицейскому, мог довериться Макар Беккер?

– Он же с нами был, – вмешалась Катя. – Он же все время с нами!

– Он уезжал! – рявкнул Гущин, все больше расходясь. – И не смей за него заступаться! Иначе выгоню к черту из оперативной группы! А он… Ты, сынок, меня плохо знаешь. Я на жалость скупой. Два убийства в городе и третий труп этой девочки, Аглаи, мать которой твой отец-подонок… Ты о ней бы лучше подумал!

– Я думал. Перед кем мне каяться за мой род? Все умерли. И Маргарита Добролюбова не просыхает от водки, не соображает ничего. Перед кем мне каяться? У кого просить прощения? Я сам хотел все закончить!

– Это я тут решаю, как все закончить! – заорал на него Гущин. – Под арест посажу, понял? И суд здешний мне не указ, к черту их санкцию! Будешь сидеть у меня под замком!

Он рванул дверь кабинета, призывая оперативников. Через пару минут капитана Первоцветова уже вели вниз, в ИВС. Дежурный тоже впал в ступор, однако начал возражать – все камеры полны, он же полицейский, его надо помещать в отдельную камеру. А свободный только «обезьянник» – открытая предвариловка, туда, что ли, начальника ОВД? О господи…

Гущин все кричал: «Будет сидеть, пока не разберусь!»

А потом схватился за сердце. И брякнулся прямо там, перед «открытой предвариловкой», куда посадили под замок Первоцветова, на стул, массируя сердце под пиджаком. И дежурный принес ему столбик нитроглицерина.

А Катя заплакала. Поражаясь тому, что Анфиса взирает на весь этот горьевский кошмар так отрешенно.

После того как Гущин наелся нитроглицерина, а Катя вытерла слезы, она сказала:

– Неправильно все это, Федор Матвеевич.

Гущин шумно сопел, поглядывал на Анфису. Они вернулись в бывший кабинет капитана Первоцветова. ОВД Горьевска вновь лишился начальника, и никто уже не знал, что с этим делать. Анфиса смотрела в окно, отвернувшись.

– Он не виновен в убийствах, – сказала она.

– Никто этого не знает наверняка. – Гущин все еще злился.

– Я знаю.

– Да он вас убить хотел, Анфиса Марковна! Что вы, ей-богу, как дитя малое! Он хотел забрать вас с собой, чтобы не одному на тот свет. Я что, слепой или идиот круглый?

Катя отметила, что хотя Гущин и пререкается с Анфисой, однако тихо. И в голосе его звучит – нет, даже не уважение, а почти благоговение. Видно, и на него произвел впечатление поступок Анфисы. Ее порыв.

– Да за одно это его… что он вам вред хотел причинить… за одно это его надо… В порошок мало стереть!

– Это вас не касается, – обернулась Анфиса. – Это не вам решать.