М а н д е р с. А предсказать исход невозможно.

Э н г с т р а н д (подходя ближе). Отчего же невозможно. Тут-то вот и мы, Якоб то есть Энгстранд, как раз стоим.

М а н д е р с. Ну да, ну и…

Э н г с т р а н д (тихо). А Якоб Энгстранд – он не тот человек, что предаст щедрого покровителя в минуту, как говорится, испытаний.

М а н д е р с. Но мой дорогой… а как?..

Э н г с т р а н д. Якоб Энгстранд, его можно разве что с ангелом-спасителем сравнить, вот так-то, господин пастор!

М а н д е р с. Нет, нет, такого я в самом деле принять не могу.

Э н г с т р а н д. Все равно быть по сему. Я слыхал, был один, тоже взял на себя чужие грехи.

М а н д е р с. Якоб! (Пожимает его руку.) Вы редкостный человек. И ваш приют моряков получит, конечно же, поддержку, можете не сомневаться.

Энгстранд хочет поблагодарить, но, растроганный, не находит слов.

М а н д е р с (надевая через плечо дорожный портфель). И в путь. Мы едем вместе.

Э н г с т р а н д (в дверях, тихо, Регине). Давай со мной, дуреха. Будешь как сыр в масле кататься.

Р е г и н а (вскинув голову). Мерси вам! (Идет в прихожую и приносит пальто пастора.)

М а н д е р с. Будьте здоровы, госпожа Алвинг. И да осенит это жилище дух порядка и законности.

Г о с п о ж а А л в и н г. Прощайте, Мандерс! (Собирается выйти в зимний садик, но тут видит входящего из сада Освальда.)

Э н г с т р а н д (вместе с Региной помогает пастору надеть пальто). Прощай, дитя мое. И что бы с тобой ни стряслось, ты знаешь, где найти Якоба Энгстранда. (Тихо.) На Малой Портовой, угу… (Госпоже Алвинг и Освальду.) А свой приют для странников моря я назову «Дом камергера Алвинга». И если мне удастся устроить его по своему разумению, так смею обещать, что он не посрамит покойного камергера нашего.

М а н д е р с (в дверях). Хм-хм… Идемте, дорогой Энгстранд. Прощайте, прощайте!

О с в а л ь д (подходя к столу). О каком это доме он говорил?

Г о с п о ж а А л в и н г. Они с пастором Мандерсом затеяли открыть что-то вроде приюта.

О с в а л ь д. Он сгорит в огне, как и этот.

Г о с п о ж а А л в и н г. Почему ты так думаешь?

О с в а л ь д. Все сгорит. Ничего не останется, что напоминало бы об отце. И я сгорю.

Регина удивленно смотрит на него.

Г о с п о ж а А л в и н г. Освальд! Не надо было тебе смотреть на пожар так долго. Мальчик мой бедный.

О с в а л ь д (садясь за стол). Знаешь, ты, пожалуй, права.

Г о с п о ж а А л в и н г. Позволь, я утру тебе лицо. Ты мокрый весь. (Обтирает его лицо своим носовым платком.)

О с в а л ь д (равнодушно глядя перед собой). Спасибо, мама.

Г о с п о ж а А л в и н г. Ты не устал, Освальд? Поспать не хочешь?

О с в а л ь д (испуганно). Нет, нет! Не спать! Спать я никогда не сплю, только притворяюсь. (Мрачно.) Но время придет.

Г о с п о ж а А л в и н г (глядя на него с тревогой). Ты все же болен, мальчик мой благословенный.

Р е г и н а (напряженно). Господин Алвинг болен?

О с в а л ь д (нетерпеливо). И заприте все двери! Этот смертный страх…

Г о с п о ж а А л в и н г. Запри, Регина.

Закрыв все двери, Регина стоит подле двери в прихожую. Госпожа Алвинг снимает шаль, Регина следует ее примеру.

Г о с п о ж а А л в и н г (подвинув стул и садясь рядом с Освальдом). Ну вот. Хоть посижу рядом с тобой.

О с в а л ь д. Да, конечно. И Регина пусть остается. Она должна всегда быть со мной. Ты ведь меня выручишь, Регина? Правда же?

Р е г и н а. Я не понимаю…

Г о с п о ж а А л в и н г. Выручишь?

О с в а л ь д. Да. Протянешь мне руку помощи, когда до этого дойдет.

Г о с п о ж а А л в и н г. Освальд, у тебя есть мать, она тебя всегда выручит.

О с в а л ь д. Ты? (Смеется.) Нет, мама, этого ты мне из своих рук не дашь. (Мрачно усмехается.) Ты?! Ха-ха! (Смотрит на нее серьезно.) Хотя ты была ближе всех к этому. (Возбуждаясь.) Регина, а почему ты не можешь говорить мне «ты»? И почему не зовешь меня Освальд?

Р е г и н а (тихо). Думаю, хозяйке не понравится.

Г о с п о ж а А л в и н г. Скоро все тебе будет можно. Иди сюда, сядь с нами.

Регина покорно и неуверенно садится по другую сторону стола.

Г о с п о ж а А л в и н г. А теперь, бедный мой измученный мальчик, я хочу снять камень с твоей души.

О с в а л ь д. Мама, ты?

Г о с п о ж а А л в и н г. Все, что ты называешь угрызениями, раскаянием, страхом…

О с в а л ь д. Думаешь, это в твоих силах?

Г о с п о ж а А л в и н г. Да, Освальд, теперь да. Твои слова о радости по-новому осветили всю мою жизнь.

О с в а л ь д (качая головой). Ничегошеньки не понимаю.

Г о с п о ж а А л в и н г. Жалко, ты не знал своего отца, когда он еще был молоденьким лейтенантом. Вот в ком бурлила радость жизни!

О с в а л ь д. Да, это я знаю.

Г о с п о ж а А л в и н г. Посмотришь на него – и уже сердце радуется. В нем была полнота жизни и какая-то неукротимая мощь.

О с в а л ь д. И?

Г о с п о ж а А л в и н г. И вот представь: жизнелюбивое дитя радости – потому что в те годы он был совершенно как дитя – вынужден коротать жизнь в небольшом городке, где вместо настоящих радостей одни увеселения. Вместо осмысленного служения – постылая служба. Он не видит никакого серьезного большого дела, чтобы посвятить себя ему, только делишки. Ни единого товарища, кто был бы в силах прочувствовать, что такое радость жизни, одни жуиры да пропойцы…

О с в а л ь д. Мама!

Г о с п о ж а А л в и н г. И кончилось все, как и должно было кончиться.

О с в а л ь д. А как должно было кончиться?

Г о с п о ж а А л в и н г. Ты сам вчера говорил, что с тобой будет, если ты останешься дома.

Г о с п о ж а А л в и н г. Ты хочешь сказать, что отец…

Г о с п о ж а А л в и н г. Твой отец не нашел, куда применить переполнявшую его радость жизни. И я не принесла в его дом праздника.

О с в а л ь д. Даже ты?

Г о с п о ж а А л в и н г. Меня учили, что превыше всего долг, и я верила в это слишком долго. Все в конечном счете оказывалось обязанностями – моими или его. Боюсь, Освальд, моими стараниями наш дом стал для твоего бедного отца местом, которое он на дух не выносил, не мог вынести.