своей пассивности. И все-таки теперь лень мечтательная, она лишена томительности и терпкости. Попутно замечу, что Пушкин, еще с Лицея, прошел этап, когда «лень» и «ленивец» употреблялись не в осудительном, а в утвердительном смысле; теперь в иерархию его ценностей вошло понятие «труд»; герою поэт, вполне всерьез, передает нечто из арсенала им самим уже оставленных ценностей.

Но и здесь поэт как будто специально не делает изображение слишком ясным. Там, где много сказано, он притеняет сокровенное иронией. Само сближение соседей предварено ироничным замечанием автора, что их дружба возникает «от делать нечего», и к авторской иронии должно отнестись с доверием (она прогнозирует драматический финал недолгой дружбы героев). Зазвучало звонкой нотой исчисление идеологических споров Онегина и Ленского — тут же следует ограничительное понижение: «Но чаще занимали страсти / Умы пустынников моих». Там, где легко можно было бы сделать уточняющий акцент, поэт уводит повествование в сторону: в четвертой главе непосредственная картина встречи героев дана в сниженном плане; разговор минует высокие материи, носит сугубо бытовой характер, Ленский замкнут на мыслях об Ольге. (Этот фрагмент писался уж точно после вести о 14 декабря; для разговоров о высоких материях время наступало явно неподходящее. Впрочем, надо считаться и с повествовательными возможностями жанра. Исчисление тематики разговоров уместилось в строфу — и благо. В прозаических романах развернутые интеллектуальные диалоги героев — прием обычный. Но в романе в стихах невозможно представить себе главу, состоящую из философского разговора).

На последующих страницах романа один раз мы увидим-таки «деревенского» Онегина скучающим:

Заметив, что Владимир скрылся,

Онегин, скукой вновь гоним,

Близ Ольги в думу погрузился,

Довольный мщением своим.

Однако очевидна разница: здесь скука чуть-чуть по привычке, но главным образом порождена ситуацией, «бесконечным» котильоном, к тому же смягчена («довольный мщением своим») и теснится надежным и привычным способом («в думу погрузился»).

Существеннее, что преодоление кризиса в деревенский период жизни Онегина не получило завершения. Катастрофа дуэли сводит новые обретения на нет. Новое состояние Онегина тотчас фиксируется в авторском перифразе в начале седьмой главы: «Отшельник праздный и унылый…»

Не послужит ли эта деталь итоговым аргументом в пользу концепции неизменно скучающего Онегина? Нет. Можно с полной категоричностью говорить, что деревенская жизнь героя скукой начинается и даже не скукой, а тоской заканчивается. То и другое бесспорно, только путь героя нет надобности спрямлять: между началом и концом есть еще и зенит, и он важен, поскольку образует самостоятельный этап духовной жизни героя.

Разительная перемена в состоянии Онегина объясняется переменами его бытия. В седьмой главе поэт приглашает читателя побывать

В деревне, где Евгений мой,

Отшельник праздный и унылый,

Еще недавно жил зимой

В соседстве Тани молодой,

Моей мечтательницы милой…

Однако соседство Тани молодой сугубо формально (герои не общаются), оно не заполняет духовной жизни героя, не то, что — до поры — соседство Ленского.

Но пусть скука и в более высокой концентрации — тоска обрамляют, берут на кольцо деревенскую жизнь Онегина: срединному взлету нужно отдать должное. Читая «Евгения Онегина» и обдумывая прочитанное, надо очень многое держать в памяти, оценивать каждую деталь с разных сторон, пытаясь вписать эти детали в цельное представление; неизбежна корректировка первоначальных впечатлений. Давайте воспользуемся доверием поэта, который связующие узлы оставил на осмысление читателя. Учтем и своеобразие работы Пушкина над романом: многое обдумывалось в самом процессе создания произведения, все акценты заранее расставить было невозможно, а задним числом давать слишком внятные разъяснения поэту не захотелось.

Не похоже ли это наблюдение на обнаруженные В. С. Непомнящим «пустоты» в описаниях поэта? В констатации сходство есть; выводы контрастны. В. С. Непомнящий считает, что художник допускает читательский произвол в заполнении этих «пустот». Полагаю, достойный читатель стремится понять авторский замысел.

Подчеркнем: деревня — чрезвычайно важный этап в жизни Онегина. Здесь герой в полный рост: и в блеске скептического ума, и с душевной черствостью. Здесь он наиболее естествен и находит замену счастью.

Хронологически деревенский период жизни Онегина весьма краток, умещается в половину года. Сюжетно же это самый пространный эпизод, вся сердцевина повествования, со второй по шестую главу, и даже седьмая глава, без Онегина, продолжает (через описание его опустевшего кабинета) рисовать деревенского Онегина. И заявку на «деревенскую» тему содержит уже экспозиционная первая глава. Но тем самым понять героя центральных глав, основного объема романа, не просто привычно скучающим и хандрящим, а живущим полнокровной и внутренне насыщенной духовной жизнью означает качественно иное представление о пушкинском герое и общем рисунке его эволюции.

В четвертой главе перед нами новый герой, на новом этапе своих поисков. Главное — вытеснена и отторгнута хандра. Герой занялся осмыслением важнейших мировоззренческих проблем.

А как объяснить частный вопрос: обновление духовных поисков Онегина началось с его споров с Ленским, почему же вторая глава показывает героя в зените его деревенской хандры? Ну, мировоззренческие подвижки не одномоментно происходят. Есть и более серьезная причина: Онегин преодолевает свой духовный кризис тогда, когда свой затяжной кризис (1823 — лето 1825) преодолевает Пушкин!

Поэт одолел наваждение Демона

Преодоление кризиса — это процесс, обозначившийся цепочкой знаменательных фактов.

Т. Г. Цявловская полагает, что параллельно первой книге стихотворений в 1825 году Пушкин готовил нелегальный сборник политических эпиграмм[165]: оживление политической активности поэта исследовательница связывает со следствием визита Пущина. Это не просто факт творческой биографии: заживляется самая острая рана на уровне политической позиции, а это заметный знак преодоления кризиса.

15 мая 1825 года 1825 года написано послание «Козлову. По получении от него „Чернеца“». Концовка носит личный характер:

Недаром темною стезей

Я проходил пустыню мира.

О нет, недаром жизнь и лира

Мне были вверены судьбой!

Ощущение «недаром» прожитой жизни невозможно без прочной опоры в этой жизни.

19 июля 1825 года Пушкин вручил А. П. Керн адресованное ей послание «К *** („Я помню чудное мгновенье…“)». Если женский образ стихотворения оставлен в таинственной дымке романтических формул, то о судьбе поэта сказано с предельной конкретностью. Пушкин выделил три этапа своей творческой биографии: и «бурь порыв мятежный», и томительные дни «в глуши, во мраке заточенья». Теперь — новый этап: «Душе настало пробужденье…»

К лету 1825 года написана элегия «Андрей Шенье».

Павший в бурях французской революции поэт показан человеком твердым, непреклонным. Таков он, сам излагающий свое кредо.

Приветствую тебя, мое светило!

Я славил твой небесный лик,

Когда он искрою возник,

Когда ты в буре восходило.