в себе самом тоже соединяет книжное и натуральное.

Визит Онегина — колоссальной важности событие для Татьяны. «И в сердце дума заронилась: / Пора пришла, она влюбилась».

От Татьяны исходит инициатива признания в любви, причем случается это в исключительных обстоятельствах: объяснению предшествует единственная, мимолетная встреча героев.

Несмотря на столь быстрое развитие событий, зарождение любви Татьяны не происходит мгновенно. Все сопутствующие обстоятельства заслуживают обдумывания. Не приходится сомневаться, что появление Онегина в деревне наверняка обсуждалось в семье Лариных («Но говорят, вы нелюдим…» — это, конечно, эхо таких предшествовавших разговоров), но Онегин (просто как странный сосед) не проходит через сознание Татьяны до того момента, пока он сам не посетит Лариных (иная ситуация — в пушкинской «Барышне-крестьянке»: там героиня сама находит возможность познакомиться с соседом, слухи о котором растревожили ее воображение). Пусть мимолетно, но Онегин предстал перед Татьяной: думы о герое пробуждает лишь непосредственное обаяние его личности.

Но даже это еще не все. «Догадливее» Татьяны оказываются соседи:

Меж тем Онегина явленье

У Лариных произвело

На всех большое впечатленье

И всех соседей развлекло.

Пошла догадка за догадкой.

Все стали толковать украдкой,

Шутить, судить не без греха,

Татьяне прочить жениха…

Отнюдь нельзя сказать, что эти досужие разговоры лишь мешают развитию чувства героини: напротив, их надо воспринимать как один из источников его зарождения:

Татьяна слушала с досадой

Такие сплетни; но тайком

С неизъяснимою отрадой

Невольно думала о том…

Вот так: думала «о том», а не «о нем», т. е. сначала «о том», но после «о нем», а дальше — уже исключительно о нем…

После этого — новый цикл интенсивного чтения. Книги, конечно, читаны и раньше — «теперь» они озарены новым светом.

Между тем в письме Татьяны история зарождения ее любви представлена совершенно иначе:

Ты чуть вошел, я вмиг узнала,

Вся обомлела, запылала

И в мыслях молвила: вот он!

У меня, конечно, нет намерения уличать Татьяну в неточностях, в невольном желании предстать перед героем в более выигрышном положении. Тут иное: самопознание человека и его познание со стороны существенно между собой отличаются. Одно дело — объективный ряд фактов, другое — отражение этого ряда в сознании. В восприятии факт существует не сам по себе, но только вместе с отношением к нему. Память подвижна, она растягивает и спрессовывает время, меняет местами главное и не главное. В письме Татьяны нет неправды, но правда ее души не совпадает с фактографией событий. Опять же значимы помощь поэта и стихотворная речь: сразу дается главное, растекаться в подробностях нет надобности.

Внимание к таким разночтениям — психологический урок самопознания и познания души человеческой.

И все-таки крайне незначительный опыт непосредственного общения героев вынуждает поставить вопросы. Какова в отношениях Онегина и Татьяны степень знания героев друг о друге? Есть ли в этих отношениях элемент ошибки?

Татьяна очень мало знает своего героя. Неоткуда взяться знанию: одна мимолетная встреча да окольные слухи — вот, до поры, и все источники этого знания. И в письме своем она почти с равным вероятием спрашивает: «Кто ты, мой ангел ли хранитель, / Или коварный искуситель…» Конечно, она очень надеется на первое и гонит саму мысль о втором, но она действительно не знает, кто он. Но там, где не хватает определенного знания, безошибочно действует интуиция, и вот где обнаруживаются достоинства «стихийной» жизни Татьяны. В письме Татьяны «сердце говорит», и оно — не ошибается.

Почему Онегин не ответил на любовь Татьяны?

Мы вторгаемся в область, где много интуитивного и нет места рационализму. Любовь (мы говорили об этом) — это не брак по расчету, а чувство, оно проявляется непроизвольно. Вот если вызревает конфликтность отношений, наступает и пора размышлений; они могут распространяться во всю ширь, им нет запрета задним числом выходить и в область зарождения чувств.

В своей отповеди Татьяна, по-женски упирая на первую причину, ситуацию явно упрощает: «Я вам не нравилась…» Героиня ошибается (или нарочита, поскольку это не признание, а отповедь). Нравилась, и не слегка, а в высокой степени![158].

И вдруг — письмо! Оно воспринимается как событие:

«…получив посланье Тани, / Онегин живо тронут был…», «в сладостный, безгрешный сон / Душою погрузился он». Воображение Онегина в сильной степени задето Татьяной. В «минуты две» молчания на свидании вместилось не только смятение Татьяны, но и волнение Онегина. Подмечает Р. М. Миркина: «Евгений говорит свое „нет“, но он отнюдь не равнодушен». «Через весь монолог Онегина проступает признание, что встреча и для него серьезна и значительна» (с. 21). Онегин не мог удержаться и от сердечных признаний:

Когда б семейственной картиной

Пленился я хоть миг единой, —

То верно б, кроме вас одной,

Невесты не искал иной.

<…>

Нашед мой прежний идеал,

Я верно б вас одну избрал

В подруги дней моих печальных…

Его слова: «Я вас люблю любовью брата / И, может быть, еще нежней», — вряд ли кокетство перед влюбленной девушкой. Гораздо вероятнее, что это не приготовленное заранее, а невольно, под влиянием обстановки свидания и обаяния Татьяны вырвавшееся признание (которое противоречит его же максиме «учитесь властвовать собою»)[159]. И чуть позже, на именинах, «девы томный вид, / Ее смущение, усталость / В его душе родили жалость…»

Не хватило самой малости: «Привычке милой не дал ходу…», а то бы тлеющий огонек заполыхал жарким пламенем. Но ходу привычке не было дано — самым категорическим образом. Сладостный сон души развеялся.

Здесь хочется в параллель привести творческий эпизод из лирики Пушкина в пору, когда он душой уже склонился к семейному образу жизни, но еще не определился с избранницей. В альбомной записи «Ек. Н. Ушаковой» (1827) вспоминается детское заклинание, прогонявшее бесов, — и применяется по неожиданному адресу:

Но ты, мой злой иль добрый гений,

Когда я вижу пред собой

Твой профиль, и глаза, и кудри золотые,

Когда я слышу голос твой

И речи резвые, живые,

Я очарован, я горю

И содрогаюсь пред тобою

И сердца пылкого мечтою

«Аминь, аминь, рассыпься» говорю.

Почему же заклинанием потребовалось прогонять не наваждение, а живое, искреннее очарование? Но его было более чем достаточно для любовной игры