«Пора пришла, она влюбилась»

Психологизм изображения героев, при обычной для Пушкина скупости использования приемов и красок, с самого начала на самом высоком уровне.

История их любви — наилучший материал, чтобы судить о характере этого психологизма. Мнения исследователей на редкость противоречивы. Причина разнобоя объясняется несовершенством методологии. Как можно приходить к противоположным суждениям, опираясь на один и тот же текст произведения? Такое случается, если факты берутся выборочно и приносятся в жертву концепции, подминаются ею. Полностью исключить субъективный элемент восприятия невозможно; ограничить, подчинить его установке на объективность необходимо. Для этого требуется брать факты не избирательно, но в их совокупности, более того — во взаимодействии. Особое значение приобретает анализ и оценка альтернатив.

Можно ли анализировать такое тонкое чувство, как любовь? Попытаюсь заняться этим деликатным делом, хотя понимаю его рискованность, памятуя иронию Белинского: «Во-первых, вопрос, почему влюбился, или почему не влюбился, или почему в то время не влюбился, — такой вопрос мы считаем немного слишком диктаторским… Кто в любви отвергает элемент чисто непосредственный, влечение инстинктуальное, невольное, прихоть сердца… тот не понимает любви. Если б выбор в любви решался только волею и разумом, тогда любовь не была бы чувством и страстью» (VII, 460). Полностью принимая это рассуждение, все-таки оставляю проблему: в любви человек проявляет свой характер, свою натуру; мы получаем возможность не только уточнить, но и проверить сложившиеся представления о герое.

В возникновении чувства в героине очень силен книжный источник. «Ей рано нравились романы; / Они ей заменяли всё…»

Давно ее воображенье,

Сгорая негой и тоской,

Алкало пищи роковой;

Давно сердечное томленье

Теснило ей младую грудь;

Душа ждала… кого-нибудь…

Об отчетливом книжном оттенке чувства Татьяны строго писал Л. С. Выготский: «…Любовь Татьяны везде изображена как воображаемая любовь, везде подчеркнуто, что она любит не Онегина, а какого-то героя романа, которого она представила на его месте… Пушкин ведет прямую линию к указанию на вымышленный, мечтательный, воображаемый характер ее любви. В сущности, по смыслу романа Татьяна не любит Онегина, или, вернее сказать, любит не Онегина; в романе говорится, что раньше пошли толки о том, что она выйдет замуж за Онегина, она тайком слышала их… Онегин был только тем кем-нибудь, которого ждало воображение Татьяны, и дальше развитие ее любви протекает исключительно в воображении…»[154].

Есть очень большая правда в этом наблюдении, однако полезно вовремя остановиться; иначе начнется полет уже собственного воображения. Любовь Татьяны остается двойственной по своему побуждению. Книжный ее источник сомнению не подлежит; соглашаюсь с Л. С. Выготским, что само наличие книжности в чувстве Татьяны является одной из причин «катастрофы» этой любви.

С другой стороны, тоже верно, что книжность чувств Татьяны — не только характерность, но и неизбежность внутреннего мира пушкинской героини. Об этом пишет Ю. М. Лотман: «…Татьяна конструирует свою личность в соответствии с усвоенной ею системой выражения… Ее собственная личность — жизненный эквивалент условной романтической героини, в качестве которой она сама себя воспринимает… Привычные нормы построения сюжета романа становятся для Татьяны готовым штампом осмысления жизненных ситуаций… Строится перевернутая система: вместо „искусство — воспроизведение жизни“ — „жизнь — воспроизведение искусства“»[155].

Противоречие здесь существует, но оно диалектически разрешимо: «Татьяна любит искренно, а воображает себя героиней прочитанных романов, она в любовном бреду шепчет наизусть письмо Онегину, изливая свои неподдельные чувства, а слова берет „выписные из романов“»[156]. Татьяна подражает героиням французских романов, но это не умаляет искренности ее чувств; если первое относится к форме ее чувствований, то второе — к их содержанию.

Но все-таки и роль героя в духовном выявлении Татьяны трудно переоценить. В финале Татьяна задает Онегину очень непростой вопрос: «Не правда ль? Вам была не новость / Смиренной девочки любовь?» В позднем укоре героини звучит нотка уязвленной гордости: Татьяна знает, что она и была (не то, что стала) богаче, нежели только смиренная девочка. И все-таки «слово найдено», и в нем если не вся правда, то большая доля правды. До встречи с Онегиным Татьяна в общем-то лишь смиренная девочка. Конечно, она выделяется в среде своих сверстниц, это отнюдь не заурядная уездная барышня, вроде своей младшей сестры. Но само богатство ее натуры таится еще в потенциальном виде. Духовные задатки героини реализованы именно благодаря герою. Именно встреча с Онегиным позволила выявиться и развиться свойствам натуры Татьяны, которые, запрятанные в глубинах души, могли бы там и заглохнуть под воздействием бытовых жизненных обстоятельств и под добровольным усилием смирить души неопытной волненья. Как Онегин начинается не с успехов в «науке страсти нежной», а с отступничества от светских развлечений, так Татьяна начинается не с сопереживания рассветам и французским романам, а с любви к герою.

Верно писал В. В. Сиповский: явление героя внесло «в ее жизнь мучительное сознание контраста между пошлостью жизни в провинциальной „глуши“ и теми чувствами, которые она осознала с появлением Онегина…»[157]. Это беглое замечание пушкиниста давних лет заслуживает большего концептуального веса. Одним только своим появлением Онегин производит переворот в душе Татьяны, выявляет героиню, побуждает ее поступать идеально.

Татьяне не будет дано вкусить счастья взаимной любви. Но и не давший ей счастья Онегин оказал мощное воздействие на всю ее жизнь. Это тем проще, органичнее, что в книжном, романтическом сознании Татьяны на первом плане ее внутренняя духовная жизнь. Нужен лишь толчок — дальнейшее протекает в мире воображения, фантазии.

Книжное, т. е. отчасти наносное, и подлинное, не заемное удивительно органически уживаются, соединяются в духовном мире Татьяны. Однако способствует этому нестандартному синтезу немаловажное обстоятельство. Онегин литературным героям не особенно подражает, но он настолько незауряден, что достоин стать сам литературным героем: он и стал героем пушкинского романа.

Для контраста почерпнем прецедент в той же семье Лариных. Мать Татьяны, в бытность свою девицей, тоже жила книжными (неважно, что заемными у подруги) мечтами. Однако, хотя и досадуя, она довольно быстро «смиряется» с прозой жизни; привычка вполне заменяет ей счастье, и книжные мечтания выветриваются совершенно. Татьяне повторение пути маменьки не угрожает, прежде всего в силу значительности своей натуры, а отчасти, несомненно, и потому, что она встретила Онегина. «Обыкновенный» путь развития совершает не только госпожа Ларина, но и ее «Грандисон», некогда «славный франт, / Игрок и гвардии сержант». Онегину свойственна «неподражательная странность», он натурой похож на книжного героя, и Татьяна это видит. Реализация столь обаятельного соединения книжного и натурального в чувстве Татьяны стала возможной именно при условии, что «ее» герой