пору — явление того же самого порядка. Хочется привести совсем маленькую деталь. Строфа, начинающая описание летнего дня Онегина, в беловой рукописи имела такую концовку:

И одевался — только вряд

Вы носите такой наряд.

В черновике первоначально поэт написал:

И одевался [но уже]

[Не как в местечке Париже]

Эти полторы строки он сразу же вычеркнул и заменил. Понимал, что заменит их, а созоровал и написал, просто для себя, для минутной усмешки. Своим хорошим настроением поэт и с героем поделился.

Тут уместно остановиться и осмотреться. Мы вышли на материал, который метафизику не осилить; потребно диалектическое умение видеть единство и борьбу противоположностей. Проклятое Михайловское и спасительное Михайловское: таков диапазон эмоциональных состояний Пушкина.

Вяземского ужаснула весть о деревенской ссылке поэта; он расценил это чрезмерное наказание бесчеловечным убийством. Он не уверен, что выдержать испытание способна «одна деятельность мыслей». Для этого «должно точно быть богатырем духовным» (А. И. Тургеневу 13 августа 1824 года).

Пушкин стал таким богатырем. Он понимал, что создает не просто очередные произведения; он в своем творчестве поднимается на новую ступень: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить» (Н. Раевскому, июль 1825 года; Х, 610; подлинник по-французски).

Двойная ситуация в деревенской (ссылочной) жизни — тяжкая и целительная — таит возможность путаницы оценок, если они даются без уточнений. Пушкин упорно вынашивает вариант бегства за границу. Обдумывает нелегальный вариант под видом дворового человека соседа-студента Вульфа. Пробует и легальный вариант: испрашивает позволение выехать за рубеж под предлогом лечения аневризма. Власти в выезде отказывают. Жуковский, обеспокоенный здоровьем друга, готов прислать опытного хирурга в Псков. Пушкин раздосадован: «Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье» (Вяземскому, 13 сентября 1825 года; Х, 141).

В другом письме к нему Пушкин сравнивает жизнь в российской глухомани и в краях цивилизованных: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство» (Х, 161). Эмоциональный перехлест этого рассуждения очевиден. Выверенное заключение находим позднее в полемике поэта с Чаадаевым: «…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал» (Х, 689; подлинник по-французски).

Я привел эти факты потому, что они не посторонние для понимания «Евгения Онегина». Сетуя на «глухое Михайловское», Пушкин делает отсылку: «В 4-ой песне „Онегина“ я изобразил свою жизнь…» (Х, 161). В этом неожиданном признании поэт допускает ошибку-преувеличение. Подобные ошибки пестрят в обиходе пушкинистов. Берутся предметы или явления, включающие противоречивые стороны, выбирается реальное, но однобокое свойство, оценка его распространяется на понимание предмета или явления в целом; естественно, она оказывается однобокой. Поэт и герой однотипные, но все равно разные даже в первой главе: один «озлоблен», другой «угрюм». Мало того, их пути разводит «судьба»: одного она лишает светской жизни и наряду с разочарованием он ощущает горечь утрат; другой добровольно разрывает отношения со светом, поскольку, испробовав все удовольствия светской жизни, он разочарован в них. Эти описания выполнены в минорной тональности, но и минор разный. В четвертой главе поэт поделился с героем не своей очень понятной меланхолией, а немалыми духовными обретениями, мировоззренческой бодростью. Их настроения выравниваются в мажорной тональности.

«Одесские» строфы, которые в черновике четвертой главы первыми в романе обозначили новое состояние Пушкина, оказались вынесенными в самый конец печатного текста. Читатель о новом мировосприятии поэта узнает раньше: оно пронизывает весь финал романа.

В шестой главе — в личном плане — особенно важна концовка с ее основной мыслью — «полдень мой настал». Глава написана в 1826 году, строфы о полудне добавлены 10 августа 1827 года. Пушкин получил (относительную) свободу, ему двадцать восемь лет. Всего-навсего четыре года прошли с той поры, как был начат «Онегин». Но ведь Пушкин еще в первой главе прощался с юностью, чувствуя отчетливо свое возмужание. То же переживание возникает уже вторично. Повтор понадобился отчасти потому, что поэт ощущает приближение тридцатилетнего рубежа, возрастной вехи весьма значительной. Между прочим, Пушкин обгоняет время и «полдень» жизни, тридцатилетие, психологически переживает еще за два года до его наступления («Ужель мне скоро тридцать лет? / Так, полдень мой настал…»). И все-таки вторичное прощание с юностью вызвано более всего изменением эмоционального к ней отношения, переоценка происходит не столько на психологической, сколько на идейной основе. Юность поэта оказалась отделенной целой пропастью — 14 декабря и кровавой, безжалостной расправой над декабристами, которых Пушкин называл «друзьями, братьями, товарищами». В первой главе звучит элегическое разочарование. В шестой главе поэт прощается с юностью благодарно: «Но так и быть: простимся дружно, / О юность легкая моя!»

Просветленная атмосфера вторичного обращения к юности омрачается в начале седьмой главы: здесь картина весеннего обновления природы навевает мысль о невосполнимых потерях: «Мы помним горькую утрату, / Внимая новый шум лесов…» Нет надобности искать аллюзию и делать попытку конкретизировать, какую «горькую утрату» имел в виду поэт. «В этих стихах нет явной политической темы, но они связаны с политикой очень глубоко, так как выраженное в них новое мироощущение внутренне определялось общественными предпосылками»[167]. В данных строках важна сама эмоциональная тональность повествования. А завершается отрывок опять-таки воспоминанием о юности, и вновь оно, драматизированное горечью утрат, предстает светлым и дорогим:

Быть может, в мысли нам приходит

Средь поэтического сна

Иная, старая весна…

Несмотря на личностный, даже интимный характер нового обращения к юности, утверждение «Прежней мне печали жаль», тем более на фоне сатирического обличения «омута» светской жизни в концовке шестой главы, обретает публицистическое звучание. Память об утратах и благодарность юности за полноту жизненных впечатлений создает мощную эмоциональную волну.

Определяющим и главным в перемене отношения к юности делается тот факт, что юность осталась за роковой чертой 14 декабря. Но юность Пушкина — это не только дань эпикурейским наслаждениям, это, что более важно, участие в идейных исканиях вольнолюбивой дворянской молодежи, жажда отчизне посвятить души прекрасные порывы. В силу расчлененности психологического и поэтического автопортрета прежде сказано о первом, но будет сказано и о втором — и не намеком, а полным голосом: в финале романа, так неторопливо подготовленном изменением