проституток или дам полусвета, но чаще каких-нибудь заблудших представительниц респектабельного общества{527}. В 1770-е гг. бурно изменявшая мужу Каролина Стэнхоуп, графиня Харрингтон, получила прозвище Мессалина с конюшенного двора (конюшенным двором называли ее дом в Сент-Джеймсе){528}. Десятилетием позже сестру ее снохи, Сеймур Флеминг, леди Уорсли, – на знаменитом процессе по ее обвинению в «преступных разговорах» будет названо двадцать семь предполагаемых любовников – назовут «Мессалиной нашего времени»[108]{529}. И еще в середине XX в. говорили, что герцог Аргайл называл свою скандально неверную жену Маргарет «Мессалиной в семье».

Подтверждает ассоциацию между прелюбодейкой из высшего света и культурной памятью о Мессалине и публикация письма, якобы написанного анонимной «Дамой из высшего общества» в газету The London Courant в октябре 1781 г., где высмеивается идея моногамного брака и в самых восторженных тонах превозносится супружеская неверность.

Можно ли предположить, – спрашивает автор, – что женщина, наделенная вкусом и темпераментом, глубоко впитавшая галантность нашего века, сможет примириться с мыслью о том, что все свои драгоценные моменты она посвящает старому потрепанному мужу, чей пульс в минуты воодушевления больше не отзывается теплым любовным биением, чьи угасающие искры служат лишь тому, чтобы распалять желание? ‹…› Разве может это сравниться с усладами непостоянных любовных утех и с восторгами, неотделимыми от бесконечного разнообразия на бархатном пути ветрености и беспутства?

Выбор псевдонима автора красноречив: письмо подписано «Мессалина»{530}.

Всего за два года до того, как «Мессалина» написала в The London Courant, корреспондент другой лондонской газеты – The Morning Post – тоже упомянул императрицу в своем псевдониме. Мужчина, назвавшийся Анти-Мессалиной, дважды писал в газету в июле 1779 г., сетуя на поведение женщин и на их существование вообще. В его первом письме упоминается прелюбодеяние, но в основном автор критикует склонность женщин к роскоши и расточительству, ведущую к банкротствам, грабежам, убийствам и самоубийствам. Во втором письме он обвиняет французских проституток, выдающих себя за гувернанток, в том, что они учат дочерей англичан «ветрености манер и пустым причудам», придавая им «мужеподобный облик амазонки, распутный взгляд Лаисы и вздорное легкомыслие, которого постыдилась бы и горничная»{531}. С учетом выбора псевдонима может показаться удивительным, насколько мало места в инвективе «Анти-Мессалины» отводится супружеской неверности, но к этому времени эпитет «Мессалина» стал означать не только прелюбодейку, но и дурную жену, и дурную женщину вообще. По мере того как Викторианская эпоха становилась все более одержима идеалом хорошей жены, «домашнего ангела», «Мессалина» все больше превращалась в его противоположность. Объясняя невыносимые трудности своего первого брака, мистер Рочестер в «Джейн Эйр» приписывает длинный ряд пороков своей наполовину ямайской жене Берте. В заключение он окрестил ее своей «вест-индской Мессалиной»{532}.

Превращение Мессалины в символ неконтролируемого женского желания, прелюбодеяния в аристократической среде и опасно недомашней женственности обыгрывает ее репутацию, но мало что значит для исследования реальной истории ее жизни. Тем не менее уже с I в. н. э. драматурги, поэты, романисты, художники и скульпторы отдают должное драматическому и символическому потенциалу истории Мессалины{533}. Более глубокое знакомство с деталями ее биографии не обязательно придает ее образу больше оттенков, чем в случае его использования как синонима распутства и блуда. Вместо этого художники обращаются к теме взлета и падения Мессалины, чтобы раскрыть вечные женские типы: жертва, колдунья, политическая злодейка, сексуальный объект, нимфоманка и роковая женщина.

Театральный дебют истории о Мессалине состоялся примерно за 1800 лет до премьеры оперы де Лары в Монте-Карло. Трагедия «Октавия», написанная в период падения династии Юлиев-Клавдиев и прихода к власти их преемников Флавиев, рассказывает о несчастливом браке дочери Мессалины с Нероном, завершившемся ее изгнанием и убийством[109]. На момент начала повествования Мессалины уже нет в живых, однако ее присутствие ощущается с первой страницы:

О мать, по которой я плачу всегда,

Ты, причина моих мучений злых…

‹…›

До того, как пришлось мне увидеть, скорбя,

Раны твои и лицо в крови{534}.

В «Октавии» Мессалина – виновница трагедии. Ее действия и ее падение (открывшее путь к возвышению Агриппины и Нерона) навлекли на дом Клавдиев проклятие поколений, что было свойственно греческой трагедии: оно уже погубило Британника и Клавдия и погубит Октавию ближе к концу пьесы.

Но и сама Мессалина изображается как жертва трагедии. Описание Октавией изувеченного трупа ее «несчастной» матери вызывает сочувствие, а позже в пьесе хор называет Мессалину в списке невинных женщин, павших жертвами тирании Юлиев-Клавдиев. Ответ на вопрос, чьей именно жертвой стала Мессалина, не столь ясен. Октавия винит козни Агриппины, хор винит Нарцисса, но самое любопытное и сохраняющее актуальность предположение исходит от кормилицы Октавии: «Дочерний плач не начинай ты сызнова / И не тревожь, стеная, маны матери, / Наказанной за тяжкое безумие», – советует она{535}. Мессалину одновременно обвиняют и оправдывают: ее падение – результат ее действий, но эти действия – результат «безумия», свойственного ей от природы. Сексуальность Мессалины становится предрешенной «роковой ошибкой», которая делает ее смерть неизбежной и правильной, но и трагической.

Эту идею подхватит 1200 лет спустя великий итальянский гуманист XIV в. Боккаччо в своей книге «О несчастиях знаменитых людей». Однажды, сидя у себя в кабинете, Боккаччо представляет, как его посещает череда видений великих исторических фигур, которые рассказывают о своей жизни и пытаются объяснить или оправдать свое поведение. В книге VII Боккаччо окружает толпа древних римлян. Его внимание привлекает спор между Тиберием, Калигулой и Мессалиной{536}. Два императора порицают Мессалину за ее прелюбодеяния. Она дает отповедь, представляя свою историю в трагическом свете и указывая на лицемерие своих развратных обвинителей. Ей стыдно за свои измены, признается она, но они были вызваны желаниями, которые она не могла контролировать. По ее словам, когда ее отец хотел узнать мнение астролога о ее рождении, тот ответил, что все небесные знаки ребенка сошлись в сфере Венеры. «Итак, я родилась, – говорит она, – под этим повелительным небом, и как бы ни ужасны были мои деяния, они были в моей природе. Кто угодно захотел бы, воистину захотел бы совладать с подобной природой силой воли, но даже Геркулес простит юную девицу за то, что ей это не удалось ‹…› ибо он был побежден силой любви, как и я»[110]. Французская рукопись книги Боккаччо, иллюминированная Мастером Бусико около 1415 г. и ныне находящаяся в Музее Гетти в Лос-Анджелесе, изображает Мессалину – прекрасную, белокурую и богато одетую по моде средневековых королев – между разгневанным Тиберием и уже присмиревшим Калигулой{537}. Мессалина выглядит удивительно спокойной с учетом того, что языки адского пламени поднимаются выше ее колен. На другой миниатюре, созданной около 1400 г., Мессалину живьем пожирает сатанинский зверь, которому, похоже, не по вкусу Калигула или Тиберий{538}.

Боккаччо приглашает нас посочувствовать Мессалине, но при этом он, как и автор «Октавии», во многом лишает ее свободы выбора. Эти мужчины побуждают нас простить Мессалину потому, что не в ее силах было вести себя иначе. Ее действиями, утверждают они, руководил не выбор, а рок и слабость женственности. Эти трагические образы Мессалины всецело опираются на ее падение. Только потому, что нам известно, что Мессалина была надлежащим образом наказана за свою сексуальность – своей ужасной смертью, а на иллюстрациях к Боккаччо и вечным проклятием, мы можем позволить себе простить ее.

В изобразительном искусстве Мессалина тоже предстает как трагическая фигура. В самом начале XVIII в. Джероламо Канале, венецианский аристократ и второе лицо после дожа, заказал знаменитому неаполитанскому художнику Франческо Солимене серию сцен из мифологии и древней истории – в их числе «Смерть Мессалины»[111]. Это монументальное полотно – более двух метров в высоту и почти девять метров в ширину – изображает драматическую кульминацию Тацитовой истории: Мессалину обнаружили в Садах Лукулла, и центурион готовится нанести ей смертельный удар.

Солимена использовал