женщина, которая сама зарабатывала деньги, ее положение в обществе не определялось статусом отца или мужа, она была infamis, обычно рабского происхождения, но она могла вступать в самые интимные и непринужденные отношения с высшими представителями мужской элиты. Превратив Мессалину в женщину подобного сорта, сплетники, сатирики, а позже и историки добавили новые факторы риска в неспособность Клавдия контролировать ситуацию. По их мнению, она не просто подавала дурной пример, но и подрывала основы государства.

Период правления Мессалины и Клавдия сопровождало тревожное ощущение, что все меняется. Римский истеблишмент почти три четверти века пытался сделать вид, что все остается по-прежнему, что Августова революция была не революцией, а скорее реставрацией или, возможно, реформацией и что император действительно был первым среди равных в сенате. Однако по мере укоренения династии императорам становилось не так важно поддерживать эту иллюзию, а сенаторам – все труднее заставлять себя верить в нее. К концу правления Тиберия фасад стал разрушаться, а ко времени воцарения Калигулы вызывал только насмешки. Помня о судьбе своего предшественника, Клавдий старался на словах подчеркивать власть сенаторов, но дальше слов дело не шло – и нигде так отчетливо не проявлялось их лицемерие, как в очевидной власти Мессалины и вольноотпущенников.

В рассказах о проституции Мессалины постоянный и неизменный акцент делается на трансгрессивных изменениях статуса. Эта тема сквозит в каждой строке отрывка из Ювенала: она присутствует в постоянных упоминаниях о неприглядной обстановке выбранного Мессалиной борделя, в ее новом имени, в ее новом облике и в той грязи, которую она приносит с собой назад во дворец поутру. Ощущение, что Мессалина подрывает надлежащую социальную иерархию, присутствует и у Диона, который указывает, что другие женщины, которых Мессалина привлекла к работе в своем палатинском борделе, тоже были аристократками, и в язвительном замечании Плиния Старшего, что Мессалина сочла победу над проституткой «триумфальной пальмовой ветвью, достойной императрицы»{491}.

Обвинения в проституции, выдвинутые против Мессалины после ее смерти, не обязательно должны были иметь под собой основания, чтобы закрепиться в народной памяти об императрице, – достаточно было, чтобы они затрагивали распространенные, невысказанные и нуждающиеся в выходе тревоги. Так и происходило: они подпитывали страхи перед адюльтером и неконтролируемой женской сексуальностью; они подкрепляли представления о слабости Клавдия как мужчины и как лидера; они придавали плотскую форму современным тревогам по поводу перехода власти от сенаторов к вольноотпущенникам, от мужчин к императрицам.

Историческая ошибка состоит в том, что именно те стороны имиджа Мессалины, которые были в наименьшей степени сформированы реалиями ее правления, оказали наибольшее влияние на ее наследие. Образ вздорной, глупой девицы – в противовес умной, коварной Агриппине, – созданный в качестве критического высказывания о политике времен правления «распутной царицы» и Клавдия, – вот характеристики Мессалины, которые будут преследовать ее на протяжении веков.

XVIII

Трагедия Октавии и Британника

Только я, горемыка, осталась жива –

Великого имени жалкая тень.

Псевдо-Сенека. Октавия, 71[104]

Однажды вечером в январе или начале февраля 55 г. н. э., шесть лет спустя после смерти их матери, Октавия и Британник обедали, как обычно, на Палатине. Британнику скоро должно было исполниться четырнадцать; в тот год, если бы все шло по плану, ему предстояло надеть тогу мужественности (toga virilis) и начать гражданскую карьеру, для которой он был рожден.

Их отец умер всего несколько месяцев назад, в середине октября предыдущего года{492}. К шестидесяти трем годам Клавдий прожил немало для человека, никогда не отличавшегося крепким здоровьем, но тем не менее пошли слухи, что дело нечисто. Подозрение предсказуемо пало на Агриппину, мачеху Октавии и Британника. Шептались, что она отравила мужа, причем для верности дважды. Первую дозу подмешали в тарелку грибов, любимого блюда Клавдия, но яд действовал медленно, и император просто показался пьянее обычного. Чтобы избежать любой возможности неудачи, второй дозой смазали одно из длинных перьев, которые врачи императора использовали, чтобы помочь ему прочистить желудок в случае переедания – такое с ним бывало часто; на этот раз эффект был немедленный.

Независимо от того, действительно ли Агриппина подстроила смерть императора, она безусловно контролировала последующие события. Ее сын Нерон был усыновлен Клавдием, когда они поженились в начале 49 г. н. э., и в последующие годы император осыпал пасынка всеми почестями, традиционно предназначавшимися потенциальным наследникам. Теперь, в возрасте почти семнадцати лет, он, в отличие от тринадцатилетнего Британника, был достаточно взрослым, чтобы получить принципат.

Агриппина организовала престолонаследие для сына идеально. Скрыв до поры до времени смерть Клавдия, она направила Нерона сначала к преторианцам, затем в сенат, а сама тем временем утешала Британника и Октавию на Палатине. Нерон был объявлен императором и в лагере, и в курии 13 октября 54 г. н. э., получив одномоментно все полномочия и почести принципата. Завещание Клавдия так и не огласили: его содержание, особенно в том, что касалось вопроса, назначил ли он Нерона и Британника сонаследниками своего имущества, уже было неважно.

В тот вечер в начале 55 г. н. э. за пиршественным столом присутствовали представители ближнего круга императорского двора: сам новоиспеченный император Нерон, Агриппина, Октавия и Британник{493}. Так как Британник еще не носил toga virilis, которая давала полноценное место во взрослом обществе, он вместе со сверстниками (среди которых был его ближайший друг, будущий император Тит) обедал за отдельным столом, накрытым чуть более скупо, чем остальные; так было заведено, и, учитывая его положение, семья должна была следить за тем, чтобы не сложилось впечатление, будто его балуют. Помимо этого, положение Британника требовало, чтобы у него был специальный раб, пробующий каждое принесенное блюдо на предмет яда. В тот вечер принцу подали вино, по римскому обычаю разбавленное горячей водой. Вино было продегустировано и сочтено безопасным, но оно оказалось слишком горячим, и его отослали обратно, чтобы добавить холодной воды. После этого его уже не пробовали.

Стоило Британнику осушить чашу, с ним случился какой-то припадок, он лишился дара речи и стал задыхаться. Пирующие запаниковали; кто-то бросился за помощью, но наиболее проницательные обратили взоры на Нерона. Юный император был невозмутим – он заявил, что Британник с раннего детства подвержен падучей, и заверил компанию, что тот скоро придет в себя. Британника вынесли из зала, и пир возобновился.

Несмотря на все заверения Нерона, Британник – когда-то бывший надеждой цезарей – умер той же ночью. Не теряя времени, подготовили погребальную церемонию, которая состоялась с первыми лучами солнца следующего утра на Марсовом поле (Campus Martius). Во время похорон, как отмечает Тацит, разразилась такая буря, что люди истолковали ее как проявление гнева богов{494}. Но плохая погода оказалась не просто дурным предзнаменованием. Дион утверждает, что, когда тело Британника несли на носилках через Форум, сильный ливень смыл слой белого гипса, наложенного на его кожу, обнаружив безобразную синюшность. Это считалось симптомом отравления, и все сочли, что в нем повинен Нерон.

Вполне возможно, что сын Мессалины и Клавдия действительно умер от естественных причин, как утверждал Нерон. Британник мог умереть от приступа эпилепсии или заражения столбняком, который мог вызвать и судороги, и изменение цвета кожи{495}. Реальная причина его смерти в конечном итоге не так важна для истории. Статус Британника как сына Клавдия всегда представлял опасность для гегемонии Нерона, а предстоявшее ему облачение в toga virilis со всеми вытекающими из этого ожиданиями нового общественного положения означало, что риск мог только возрасти.

С момента нового брака Клавдия с Агриппиной и усыновления им Нерона было ясно, что одному из мальчиков придется умереть. С точки зрения правящего императора, наличие двух наследников несло в себе реальные преимущества. Молодой римлянин имел слишком много шансов умереть (как показали бесконечные попытки Августа обеспечить престолонаследие), и если назначить единственного наследника, а он умрет, то возникший вакуум власти вокруг императора может спровоцировать раскол и даже цареубийство. Однако