Он оглушительно захохотал, и Зику показалось, что тоннель затрясся. Мотнув головой, он сцепил зубы, чувствуя, как силы его покидают. Мать медленно обходила периметр, размахивая Грамом, краска на ее лице поплыла от жара и стекала вместе с потом, оставляя черные слезы на ее коже. Отдышавшись, Сурт отправил «Воронов» проведать, как идут дела, а сам напряженно скрючился в углу, перебинтовывая раненую ногу и следя за часовой стрелкой.

– Я больше не могу, – выдохнул Зик едва слышно. Ему казалось, что прошла целая вечность. Его руки дрожали, голова кружилась, а клинок раскалился так, что еще немного – и, кажется, кожа на ладонях покроется волдырями.

– Еще рано! – крикнул Сурт. – Еще десять минут.

– Не могу, простите, не могу…

– Уходите, Сурт, – вдруг сказала Мать. – Я задержу его.

– Но, Мать…

– Зик. – Она обернулась, и полыхающий за ней огонь и ледяной пар сделали ее какой-то нереальной, каким-то духом. Голубое, черное и алое – то были цвета мантии некоронованной королевы Нифльхейма. – Когда-то у меня был сын. Я его бросила, я была ужасной матерью. Я… впрочем, это уже неважно. Я горжусь тобой, ты сделал все, что мог. Ты – настоящий варден.

У Зика помутнело в глазах от слез.

– Прикрой Сурта и «Воронов». Я выиграю вам время. О тебе сложат песни. Обо мне не вспомнит никто, даже мой сын. Надеюсь, что хотя бы в Утгарде я смогу найти прощение. – Она коснулась его лица ладонью на прощание.

– Я не брошу вас!

– Уходи!

Огонь от Грама вспыхнул, обволакивая Мать и вынуждая Зика поспешно вскочить и попятиться к выходу из тоннеля. Протянув руку Сурту, он подхватил его, перекинул его руку через шею, помогая двигаться. Огонь позади разгорался все ярче, но они ковыляли как могли.

– Зик! – Запыхавшийся Рейк встретил их на полпути. Весь в копоти, с бешеными, налитыми кровью глазами, он походил на дикого духа. – Что случилось?

– Надо идти! – закашлялся Сурт. – Все потом.

Рейк кивнул, подхватил тяжелого репортера под вторую руку, и они заковыляли быстрее. В гроте Сет и Хорек подгоняли последних людей, Тенешаг напряженно приплясывал на месте, высматривая лидера. Увидев их двоих, он радостно свистнул. Казалось, ничто не могло его напрячь, даже рассерженный дракон.

Как они выбрались, Зик почти не запомнил. Сурта подхватил Сет, а обессилевшего Зика почти тащил на себе Хорек. Штейн очнулся в высокой душистой траве и понял, как от него несет гарью, что его лицо и ладони черны от копоти, а духовник, который он впопыхах так и не засунул в ножны, едва прохладный, будто отдавший всю свою силу. Ветер нес запах тины и стоячей воды, а из подвала рядом тянуло ледяной свежестью, которая смывала вонь от гари. По небу хмуро проплывали рваные тучи, спеша превратиться в центре города в черную низкую пелену. То и дело мелкая морось дождя со снегом окропляла лицо Зика.

Сигурд протянул руку к небу и не увидел на своем запястье шнурка с бусинками-рунами. Наверное, потерялся или сгорел от жара.

– З-зик, – рядом зашевелился Хорек, – у тебя на лице… Брр, какая жуть!

Он резко сел и, вынув меч, попытался поймать свое отражение в мутной поверхности металла. На его грязной щеке отпечаталась ладонь Десятой Матери, словно ее прощальный дар.

– Я буду вас помнить, – прошептал он.

Глава 12. Перед рассветом

Ожидание сводило Леер с ума, но она упрямо сидела за столом, вцепившись в остывшую кружку. Раненая рука все еще болела. Иногда боль отступала куда-то на задний план, а иногда пульсировала, будто Герд выворачивало сустав более несуществующего пальца. Остаточная связь с Утгардом залечивала рану быстрее, но это не делало рану менее мучительной, поэтому Леер стискивала зубы и смотрела, как Гин упрямо листает библиотечный учебник по астродревологии. Если бы не внезапный государственный переворот и эпидемия чумы, им бы пришлось завтра писать итоговый тест: вычислять положение ветвей и звезд и прочей небесной механики. Джет крутил станции тихонько бормочущего радио, пытаясь поймать хоть какие-то новости, кроме плана эвакуации и пунктов помощи раненым и зараженным. Громко тикали настенные часы в виде глуповатого кота с усами-стрелками и немного косящими ярко-зелеными глазами. Леер пялилась то на Гина, то на часы, развлекаясь тем, что отмеряла, за сколько минут Гин перевернет очередную страницу. Кухонный тюль чуть шевелился из-за открытой форточки, от которой слышался запах сирени, диких яблонь и свежего снега. Деревья подпирали трехэтажный домик, в котором Джет с Йоханом получили на самом верху квартирку по программе помощи молодым военным.

– Надеюсь, Зик сел на поезд, – наконец прервал тишину Джет. Его голос прозвучал, как скрежет металла о металл: визгливо и резко. Леер с Гином вздрогнули. – На юге города сейчас неспокойно.

– Думаю, все с ним будет хорошо, – мягко отозвалась Леер, вставая и подныривая под тюль. Кухонное окно выходило во внутренний двор с цветущими деревьями и клумбами. Окна комнаты Джета выходили на оживленный проспект, но они не сговариваясь решили, что им не следует лишний раз смотреть на потоки нервных людей, пытающихся поскорее запереться дома.

– А я так не думаю, – сказал Гин, не отрываясь от книжки.

Джет резко вздохнул.

– Я имею в виду, что наверняка он отдал свое место какой-нибудь старушке и сам остался ждать следующего отправления. – Гин взглянул Леер в глаза и чуть улыбнулся. Девушка поняла, что он ужасно нервничает, но старается не подавать виду. Леер чуяла, что эти двое снова поссорились, но не лезла: пусть парни между собой разбираются сами своими мальчишескими способами. Интересно, а Локи бы их помирила?

– Да, Зик у нас такой, – подхватил Джет. – Вспыльчивый, как феникс, и тут же сгорающий.

Они захихикали от старой шутки.

– О, он так ненавидел эту шутку…

– И все еще ненавидит, – поправила Леер.

– Ребята, давайте поедим, – жалобно попросил Джет. – Вы же знаете, я хочу есть, когда нервничаю. Хан задерживается…

– Яичницу с сосисками! – перебила его Леер. – С зеленью! Луком! У тебя есть лук?

– И перцем, – подхватил Гин.

– Есть! – хохотнул просиявший Джет и проворно полез в холодильник за продуктами.

Йохан явился ближе к полуночи, осторожно скрипнув входной дверью. Щелкая каблуками, он отряхнул снег и прокрался на кухню.

– Эй, почему в темноте сидите? – ворчливо спросил он, включая свет и растирая покрасневшие от холода уши. Йохан был старше Джета на семь лет, такой же голубоглазый и кудрявый, но статный и худощавый, несмотря на тренировки. Чета Левски работала военными врачами, они погибли, когда Йохану исполнилось семнадцать, а Джету – десять.