Мне было семнадцать лет («Разве можно что-нибудь помнить в этом возрасте?» – спросила бы Рина Зеленая). Впрочем, сохранилась программка.

Сначала возникли музыканты в блеске своей неувядаемой славы. Трубы – Кути Уильямс, Джонни Куолз, Гаролд Мани Джонсон, Мерсер Эллингтон, Эдди Престон; саксофоны: три тенора – Пол Гонсалвес, Норрис Терни, Гаролд Эшби, два альта – Гаролд Минерв, Рассел Прокоуп и – чуть не полвека проработавший с Эллингтоном – сакс-баритон Гарри Карни. Три сказочных тромбона, контрабас, ударные – Спиди Руфус Джонс и пара отменных вокалистов, Мейл Брукшайр и Тони Уоткинс.

А за роялем… «Вот и я, великий, великолепный, грандиозный Дюк Эллингтон» (говорят, с этой фразы начинал день, спускаясь из спальни к родителям, маленький мальчик, будущий «Маэстро Дюк»).

Под гром аплодисментов он появился из левой кулисы, взглянул в зал, приветственно поднял руки и улыбнулся. Выглядел он феерически – в красном пиджаке, ворот на рубашке распахнут. Чуть покачиваясь в ритме, неуловимо дирижируя (два-три «подхлестывающих» акцента, поворот головы, короткий взмах рукою), присаживаясь время от времени к роялю и бросая реплики на ходу, Эллингтон буквально вскипал музыкой, он творил ее вместе с оркестром.

Живой Эллингтон!

«Black, Brown and Beige», «The Harlem Suite», «Creole Rhapsody», «Three Black Kings», «Prelude to a Kiss» «Warm Valley»… А «Караван»!

– Па-а, па-пи-би-па-па-пи-би-па-а… Па-па-па-па-ба-па-па-па-па-па-а-а… Па пи-би-пи-би-пи-би-па-а…

И, разумеется, старая добрая классика «Daybreak Express». Вот поезд выползает со станции, набирая скорость, затем короткий далекий свисток – мимолетный граул, зов, которым Кути Уильямс предваряет соло на саксофоне, а поезд на всех парах уже мчится в ночи. Трубе в верхнем регистре отвечают медные духовые, вступают саксофоны. Машинисты на Юге умели дуть в свои свистки. Дюк воспроизвел в лучшем виде – эти сурдины, эта медь, готовая лопнуть от напряжения. В конце концов поезд замедляет ход, прибывая на станцию, и, содрогнувшись, останавливается.

В тот вечер они исполнили много старых вещей. Эллингтон был ровесником века. В 1971-м ему стукнуло 72 года. Три года оставалось патриарху играть в его горячем биг-бенде.

Мы их увидели, этих ребят, можно сказать, в старости. И то они оставались «неисправимыми шалунами». А что было в молодости, когда артисты, окрыленные первым успехом, являлись на концерты под парами, выкидывали разные фортели…

Саксофонист Пол Гонсалвес, само благодушие, даривший москвичам застенчивые белозубые улыбки, в свое время так напивался перед концертами или прямо в процессе, что много раз сваливался со стула. Как-то на гастролях в Японии Пол, играя соло, рухнул навзничь, пришлось его выносить со сцены.

Но Эллингтон закрывал на это глаза, выдумывал – мол, его парни – герои и инвалиды войны. Он считал, что жесткая дисциплина ограничивает свободу самовыражения.

Действительно, в середине 1950-х, когда у оркестра дела шли из рук вон плохо, именно Гонсалвес вернул биг-бенду былую славу. На Ньюпортском фестивале Пол забыл, что именно должен играть. И с перепугу выдал такой драйв, что публика взревела, люди повскакали с мест, кинулись танцевать. Все с ума посходили. Это был блеск, настоящий фурор. Опасаясь, что зрители выйдут из-под контроля, Дюку велели притормозить эту дикую энергетическую атаку.

Мы жадно глотали все, что просачивалось в СССР о джазе. Большей частью ругательные, сатирические статьи, мол, джазмены – хулиганы и головорезы. Что они играют музыку для гангстеров и для буржуев. Но именно из подобных заметок извлекали мы информацию о наших кумирах.

Иногда нам перепадали пластинки «из-за бугра». Это был вообще дар небес. На обороте конверта на английском или польском рассказывалось о жизни любимых музыкантов, именно из текста на конверте можно было узнать о том, что к Эллингтону поступил на службу Диззи Гиллеспи. И что могучий, сочный, слегка сумрачный тенор-саксофон Бена Уэбстера оставил неизгладимый след в истории оркестра Дюка. Даже «Пташка» Чарли Паркер подумывал, не поиграть ли в нашумевшем оркестре. Однако затребовал пять сотен в неделю, включая расходы на «травку». Маэстро ответил ему: «Приятель, за такие бабки я сам к тебе пойду работать…»

А если к нам в Черемушки чудом залетала пластинка с записью джем-сейшена, где с Эллингтоном встретился Луи Армстронг, Коулмен Хокинс или Джон Колтрейн, – все, жизнь удалась. Ты мог небрежно распахнуть окно, как это делал Юрик, включить проигрыватель, крайне осторожно поставить иголку на пластинку – только бы не поцарапать! И весь двор уже собирался у тебя под окном, задрав головы, замерев от счастья, блаженно прикрыв глаза и пританцовывая под композицию «I Can`t Give You Anything but Love». (Кстати, в дворовой компании встречались хорошенькие девушки! Такие, как Валя Абрамович со злющим фокстерьером Тюбиком, едва не откусившим мне руку. Или длинноногая обворожительная брюнетка Ира Пинча.)

И теплота звучания заморского оркестра, неподражаемый свинг, чувственный и страстный, приносили к нам, на второй этаж четвертого подъезда в квартиру 47, волны любви, пьяня и одурманивая Юрика, бас-гитару трио «Сверчок» Серегу Новикова, очкарика Володю-толстого (ударные), меня, белого пуделя Марчелло и бабушку Фаину.

О, неслучайно звуки джаза вместе с другими символами современной цивилизации были заложены в закодированное Послание Человечеству и на космическом корабле отправлены в бесконечное плавание по Вселенной.

– Порой человек думает, – говорил суфийский музыкант Хазрат Инайят Хан, – что однажды сказанное исчезает или сделанное заканчивается, чувство прошло и его больше нет. Но оно остается и неумолимо движется своим курсом, потому что все здесь – является жизнью. Когда вы ударите в колокол, – объяснял суфий, – само действие займет мгновение, но резонанс продолжается. Он присутствует в нашем понимании до тех пор, пока мы его слышим, а затем идет дальше. И хотя звон уже неуловим для нас, где-то он существует, удерживается, длится. Такова тайна жизни – все, что одухотворено, облекается смыслом, влиянием. Видно ли это глазами, материально или нет? Не имеет значения. Ничто не уходит, ничто не теряется никогда.