class="p1">Он добрался до входа в ущелье, где пробежала коза, где прошла Терез и, в конце концов, Феми. В отличие от них, он рассчитывал не бросать все на полпути, говоря себе: «Надо только рассуждать здраво. И, если потребуется, пойду до конца…»

XVI

Шемен по-прежнему работал над картиной. Вдруг он отвлекся и глянул в сторону, и вот видно уже, как он бежит к двери.

Из застекленной двери вид открывался на север, то есть на горы. Над ними — над той их частью, что представала взору, то есть над самыми вершинами, — поднимался столб дыма.

Дыма было столько, словно горели осенью груды валежника, словно жгли на краю полей сорняки (но сорняков больше нет, и осени нет, а дымная туча все росла и росла).

Шемен спросил себя: «Да что ж это такое?» Он стоял и смотрел. Но вот послышался топот, кто-то бежал мимо дома; он различил, что его зовут: «Шемен!» Увидел, что это несется Феми; она-то должна была знать, в чем дело, ведь она же его звала; и вот он распахнул дверь, но Феми была уже далеко, продолжая нестись вперед.

Было слышно только, что она все время кого-то зовет, это была Адель; она кричала возле дома Адели. Чуть поодаль стоял дом Августена, Феми принялась звать Августена…

Из дистиллятора в доме Питома время от времени падали капли; Питом удивился, что их мерный звук стал вдруг неразличим.

Он сидел на табуретке возле куба и еще ничего не видел; он понял, что творится что-то не то, по звукам; вернее, по их отсутствию: настала тишина, словно остановились часы.

Капли по-прежнему падали; и Питом понял, что тишина происходила от шума, царившего снаружи, глухого и непрекращающегося; от гула, различить который можно было не сразу, только вот он скрадывал другие, менее значительные звуки.

Питом вытер руки о зеленый саржевый фартук, спрашивая себя: «Что же там происходит?» Он подошел к двери, раскрыл ее в то же время, что и Шемен — свою.

Он сразу увидел, что солнечный свет померк, и хотел уже было пойти на улицу, но нельзя вот так вот бросать дистиллятор, если хочешь хорошо сделать дело; и он вернулся и сел на табуретку у куба.

В это время Шемен шел уже в сторону площади. Той, что перед церковью. На площади росла липа, возле нее стояла старая гранитная скамья, огибавшая огромный ствол, похожий на башню. Многие направлялись туда же, куда и Шемен; они добрались до площади, увидели, что липа по-прежнему на месте, как и рыжий мул, привязанный к дереву; пытаясь сбежать, он вытягивал шею. Липа стояла на месте, но тени под ней не было, вся земля теперь была одного цвета, она вся почернела, словно только что прошел дождь; мул дергался и бил землю копытами.

Никто еще не знал, что творится; все были обеспокоены, пока еще только обеспокоены; часы пробили (хотя теперь они звонили только для красоты, но люди начали считать удары); все это происходило среди по-прежнему слышавшегося великого шума, и нельзя было распознать, откуда он исходил: несся он над часами или под ними, или из-под земли, — не был ли он в нас самих, не мы ли сами его придумали? — такое ведь тоже могло случиться; и все переглядывались.

Все переглядывались, а потом повернулись к горам; увидели, что дыма в вышине стало еще больше, он заслонял почти половину неба, заменив его, нависая над нами.

На севере над стеной гор вставала стена из дыма. Все, что было серым, стало бурым, желтое — рыжим, зеленое — черным. Это было в стороне Анпрейз и там, где Прапио. И вот уже нет ни Анпрейз, ни Прапио. Волнение нарастало. И уже давно, не правда ли? Сколько они себя помнили, никогда больше не было ни единого облачка: теперь все время небо окрашивалось ровной синевой, словно только что покрашенная стена, и тени верно лежали возле стволов, как стрелки на циферблате, и, когда я вытягивал руку, сбоку от меня появлялась ее тень, будто вырастала еще рука… Сейчас теней не было, все превратилось в сплошную тень. Воздух стал таким, каким был на земле прежде. Перед ними не осталось ничего, кроме бурой толщи, словно поднялся туман. Но вот в одном месте она разошлась, послышался шум, будто началась гроза, — это было в стороне, где дорога уходила вниз, ее словно бы затопило, как если б и в самом деле начался проливной дождь, — то мчались козы, стадо спускалось в жутком переполохе, потом позади появилась Терез, она махала палкой и орала, как дикая:

— Хо! Хо!

Они попытались ее позвать:

— Терез!

Ведь она спускалась сверху и, может быть, знала, в чем дело; но она, ничего не слыша, принялась вопить еще громче:

— Хо! Хо!.. Хо! Хо!

Она уже исчезла, и снова не было ничего, лишь приближались клубы дыма, заполонившие пространство перед горами, так что оставались различимы лишь ближние травяные склоны, от контраста ставшие будто еще зеленее.

Они по-прежнему глядели туда и, чем дольше, тем меньше видели. На них опускалось нечто наподобие занавеса; и он вначале был за этим занавесом, он появился откуда-то с обратной стороны, вначале он был едва различим, махал руками, оглядывался, продолжая бежать, оглядывался снова; и вот он уже совсем близко, на той части склона, что еще видна взорам, в начале луга. Это был Бонвен! Охотник Бонвен!

— Бонвен!

Люди кричали:

— Бонвен! Бонвен!

Он остановился.

Но только потому, что ему надо было перевести дух. Руки болтаются вдоль тела, голова чуть откинута назад; развернувшись, он поднял руку, словно пытаясь уберечь лицо от удара, сзади него послышался звучный хохот.

— Бонвен! Бонвен!

Они уже не понимали, что делают и что говорят. Не знали, что делать и что говорить. Внезапно свет померк, настала темень. И всех их стало не видно.

Ночь опустилась раньше положенного срока; ночь без звезд, какой прежде никто и не ведал.

Они пытались в домах зажечь керосиновые лампы и, когда подносили к фитилю спичку, руки дрожали, кусочки горящей серы отскакивали на штаны. Они старались сесть за стол, но не могли, как не могли стоять. Они больше не знали страха, но он возвращался, так получается? Может быть, еще не совсем, но почти. И что ж за странная вещь! Это происходило у Питома в доме (у него собралось много народа): он протягивал всем по тяжелому стеклянному стакану, до половины заполненному жидкостью, похожей на воду, но