это была лишь видимость, — многие отказывались, многие качали головой, — но те, что соглашались, вдруг испытывали прежние ощущения, те самые, что были в прошлой жизни; жидкость действовала, внутри все обжигало, жар спускался к желудку, разрастался, заполнял все тело, ударяя в голову.

Они говорили все вместе, потом внезапно смолкали, словно кто-то поднимал руку, требуя тишины. Но никто не поднимал руки. Снова принимались говорить, снова смолкали, глядели друг на друга, опускали глаза. А из куба уже несколько часов капало гораздо меньше, капли были уже не такие большие и падали реже, и ликера получалось гораздо меньше.

В чанах, где мокли корни, вновь появилась пена; вновь началось брожение. И Питом, качая головой, показывал пальцем:

— Странно, все опять стало грязным!

И дальше:

— Кажется, мы возвращаемся к прежнему.

Послышался будто громкий вздох, и что-то скользнуло из-под двери.

Ветер? Нет, не ветер.

И снова из-под двери пошел гул, что-то скользнуло по стенам, прошлось по крыше. Потом послышалось, словно кто-то бежит, подбегает к дому.

— Ты хорошо все запер? — спросили Питома.

Но кто-то бегал у дома. Застучал в дверь. И Питом:

— Кто там?

Он пошел было отворить дверь, но она сама распахнулась, и вот входит в дом человек, его будто втолкнули снаружи, вот он делает шаг, еще шаг, останавливается, челюсть у него отвисает, он медленно обводит все взором, не понимая, где находится.

Надо было им самим с ним заговорить, подойти к нему и хорошенько встряхнуть:

— Бовен! Эй, Бонвен!

Тогда он:

— Берегитесь!.. Берегитесь все!

— Да о чем ты?

— Они… Они приближаются.

— Кто?

— Я был там… Я дошел до самого низа… Я их растревожил…

— Да о ком ты?

Но он опять повернулся к окну, рот опять раскрылся, и разговор снова прервался, все повернулись в ту же сторону и увидели, что наверху появилось алое свечение, оно будто было разбито на маленькие квадраты.

Отступая назад, он снова показал рукой в ту сторону; это светились окна домов; в них отражался алый свет, он осветил их всех, разгораясь в небе, словно извергался огонь из вулкана.

Дом задрожал, стены шатались, двери трещали, все устремились наружу, испугавшись пока лишь того, что обрушится крыша.

Так было и у Питома, и у его соседей, и во всех соседних домах. Из всех домов люди устремились наружу, а затем по улочкам к одному и тому же месту на открытом воздухе. Ступеньки лестниц, по которым они сбегали, направляясь все к одной цели, были окрашены черным и алым.

Это место было на входе в деревню, откуда можно осмотреть все окрестности.

И все, кто туда шел, были окрашены черным и алым. Идя друг возле друга, все были окрашены в черный и алый, и фасады домов по дороге на одной стороне были алыми, а на другой черными. И у людей с одной стороны щеки были алыми, а с другой черными. У всех, кто шел здесь, кто вместе с остальными поднимался наверх. Были тут Бе, Продюи, Сарман, Делакюизин, Бессон. Они увидели, что Феми побежала за Катрин (они обе должны были обо всем знать) и шла, поддерживая ее, а Катрин вела за руку малышку Жанн. Они шли друг возле друга и друг за другом тесной толпой, было лишь одно место, где они могли надеяться на безопасность. И все, в конце концов, туда добрались. И все перед ними заполыхало.

Земля вновь содрогнулась, и снова раздался гул, похожий на гул ветра.

Единственное безопасное место было и лучшим для обозрения. И они были вынуждены смотреть, вынуждены стоять напротив творившегося, вынуждены при том присутствовать. И вначале они увидели, что горы раскалились добела и стали прозрачными, как стекла в печи; затем поднялись последние столбы дыма. И тогда они глядели, как глядят через лупу, поместив увеличительное стекло меж глазами и книгой, буквы увеличиваются, приближаются, превращаясь в слова, во фразы, приобретая смысл.

Оно выходило наружу из всех ям, из всех расщелин, из всех трещин. Как бывает, когда лопается труба водопровода, вырывается из рук поливальный шланг, бьет зашкаливающий напор. И снова послышался голос, голос Бонвена: «Это я виноват!» Все время он будет вторить: «Это я виноват!» Вот опять: «Это я! Все я!» Но оно и без слов было понятно. Это были те, что с исподу! Те, что внизу! Те, что под нами, получившие взыскание! Те, о которых больше не думали! Те, кто пребывает в вечных мучениях, но они шли, поднимались сюда. Они кучами вываливались наружу, таща друг друга, падали по двое, по трое; по двое, по трое катились по склону. Их освещало пекло, они были совсем рядом, так близко, как никогда в реальности, и можно было рассмотреть их до мелочей. Как на картинах в прежние времена, как на церковных росписях. У кого-то не было рук, у кого-то — лица, или же это была всего лишь рука, или безногое тело. Без кожи, с оголенной плотью, или же, наоборот, не было плоти, и кожа присохла к костям. Они катились по склону, а потом, остановившись, двумя руками отбрасывали назад волосы, потому что те, падая на лоб, свисали до самой груди; откидывая волосы за одно плечо, за другое, они смотрели. Они ухмылялись, они приближались. — И с другой стороны были эти, все они тоже смотрели, были вынуждены смотреть. — А те внезапно их различали и еще больше хотели приблизиться. Они насмехались, грозили. Один из голосов зазвучал громче других: «Эй!» И затем: «Мы идем!» И все бессчетное число их захохотало. Все смешалось, страсти роились в беспорядке, как и тела. Одна из тех увидала Адель, тогда можно было различить и ту, с другой стороны, и та качала перед собой пустоту; та была красива, ее груди выпростались наружу. Та прижимала к ним нечто — ничто — дитя, которого у нее больше нет, дитя, о котором та думала, что оно по-прежнему принадлежит ей; и вот она вопит Адели: «А! У тебя ребеночек! Подожди немного! Сейчас я до тебя доберусь!..» Те, кто страдал в душе, перемешались с теми, кто страдал во плоти. Вот одна из тех, она все ищет, ищет, ищет, а что она ищет? Она никогда не найдет, но все время будет искать. А вон другая, без Августена, сестра Августин; заприметив Августин, она бросилась вперед, упала, поднялась, снова упала; и тогда покатились на нее еще трое или четверо.

И эти, все время стоявшие на возвышении, — Катрин прижала малышку Жанн лицом к фартуку; Питом, как всегда, сжал