индивидуальных потребностей практически не имеют значения, а стремление соответствовать общепринятым нормам ценится превыше всех человеческих наслаждений. В обоих случаях становится ясно, что богатство жаждут и ценят не оттого, что оно удовлетворяет человеческие потребности, а оттого, что оно служит своеобразными игральными фишками в игре за превосходство. Если бы экономическая жизнь была лишена, как это сложилось у зуни, воли к победе, распределение и использование богатства следовало бы совершенно иным «законам».

Тем не менее и в обществе квакиутль, и в суровом индивидуализме первых американцев можно отметить, что стремление к победе порой придает человеческому существованию живость и огонек. В понимании самих квакиутль, они обладают богатством и могуществом. Их цель имеет свои добродетели, а общественные ценности их цивилизации спутаны еще сильнее, чем у зуни. Если общество твердо стоит на том, в каком направлении оно движется (каким бы это направление ни было), оно разработает определенные добродетели, которые естественным образом будут соответствовать избранным целям. Вероятность того, что даже лучшее из обществ сможет в своем укладе одинаково выделить все добродетели, которые человечество так высоко ценит, очень мала. Мы не можем достичь утопии, как некой конечной и идеальной системы, в которой человеческая жизнь достигла бы наивысшего расцвета. К подобного рода утопиям стоит относиться как к чистой воды грезам. В действительности изменения общественного строя зависят от факторов разной степени значимости. Можно тщательно изучить общественные институты и определить им цену, подойдя к ним с разных точек зрения: общественного капитала, наименее желательных особенностей поведения, а также человеческих страданий и разочарований. Если общество готово заплатить такую цену за достижение отобранных, близких ему целей, в рамках этой модели формируются определенные ценности, какими бы «плохими» они ни были. Однако риски велики, и общественный порядок может оказаться не в состоянии заплатить такую цену. Он может сломаться под их давлением, что повлечет за собой разорение, революции, а также экономическую и эмоциональную катастрофу. Это наиболее злободневная проблема из всех, с которыми приходится сталкиваться нынешнему поколению. Одержимые этим вопросом, они воображают, будто бы перестройка экономики подарит миру утопию из их грез, забывая о том, что в любом общественном устройстве добродетель неразрывно связана с недостатками этой самой добродетели. К настоящей утопии легкого пути нет.

Впрочем, по мере того как мы будем все больше осознавать культуру, мы можем приучить себя к одному непростому упражнению. Мы можем воспитать в себе привычку оценивать культурные черты, которые господствуют в нашей собственной цивилизации. Для человека, выросшего среди них, бывает трудно просто их осознать. Еще труднее будет при необходимости отказаться от расположенности к ним. Они знакомы нам, как родной дом. Любой мир, в котором их нет, кажется нам безрадостным и неправдоподобным. Однако именно эти черты глубинные культурные процессы порой доводят до крайностей. Они превосходят самих себя и чаще, чем любые другие черты, выходят из-под контроля. Именно там, где нам больше всего надлежит мыслить непредвзято, мы склонны быть наиболее субъективными. Пересмотр ценностей порой происходит, но лишь в годы революций и развала. Упорядоченный прогресс невозможен, поскольку поколение, о котором идет речь, не способно дать оценку своим расширившимся общественным институтам. Оно не смогло дать им оценку с точки зрения прибыли и убытков, поскольку потеряло возможность смотреть на них непредвзято. Для того чтобы произошло какое-то облегчение, необходимо довести дело до переломного момента.

Чтобы оценить черты, господствующие в нашей цивилизации, мы ждали, пока эти самые черты не перестанут быть для нас важными. О религии не рассуждали объективно до тех самых пор, пока она не перестала быть той культурной чертой, к которой наша цивилизация была наиболее глубоко привязана. Теперь, впервые в истории, сопоставительное религиоведение может заниматься изучением каких угодно вопросов. Однако свободно рассуждать о капитализме еще нельзя, так же, как нельзя во время войны рассуждать о способах ее ведения и международных отношениях. И все же мы должны уделить особое внимание изучению черт, определяющих нашу цивилизацию. Нам необходимо осознать, что они навязчивы – но не оттого, что являются основополагающим и неотъемлемым элементом поведения человека, а оттого, в какой степени они локальны и укрепились в нашей культуре. Добуанец считает, что в природе человека заложен один-единственный образ жизни, который в основе своей вероломен и происходит из болезненных страхов. А квакиутль видят жизнь исключительно как нескончаемое соперничество, успех в котором измеряется унижением своих собратьев. Их убеждения основаны на том, какую важность для их цивилизации несет в себе данный образ жизни. Однако культурная значимость общественного института еще не говорит о том, что он полезен или необходим. Этот довод сомнителен, и всякий контроль, который мы можем осуществлять над культурой, будет зависеть от того, насколько беспристрастно у нас получится оценить черты, к которым мы благоволим и которые ревностно взращиваем в нашей западной цивилизации.

Глава 8

Модель культуры и личность

Поведение приведенных выше крупных групп состоит тем не менее из поведения отдельных личностей. Это мир, в котором каждый человек представлен отдельно, мир, в рамках которого он творит свою особую жизнь. Всякое описание цивилизации, сжатое до пары десятков страниц, принуждено проливать свет на то, что общество считает нормами, и описывать поведение личности таким образом, чтобы оно могло служить примером мотивов отдельно взятой культуры. Необходимость такого подхода вводит в заблуждение лишь тогда, когда кажется, что личность теряется, поглощенная этим бездонным океаном культурных мотивов.

Между ролью общества и ролью личности не существует как таковых противоречий. Убежденный в обратном, дуализм XIX века породил одно весьма распространенное заблуждение: общество воплощает в себе то, что не свойственно личности, а личность – то, что не свойственно обществу. На этом зиждутся все концепции свободы, политические убеждения laissez-faire[33] и революции, свергавшие целые династии. Разногласия антропологов по поводу того, что же важнее – модель культуры или личность, являются лишь слабым отголоском этого основополагающего представления о природе общества.

В действительности же общество и личность не противопоставлены друг другу. То, из чего состоит жизнь личности, есть исходный материал, который преподносит ей ее культура. Если она скудна, человек страдает; если она богата, у него появляется шанс воспользоваться всеми возможностями, которые она предоставляет. Личные интересы человека служат обогащению традиций его цивилизации. Тонко чувствовать музыку могут лишь те, чьи традиции предоставляют для этого необходимые средства и нормы. Такая чувствительность, вероятно, значительно эти традиции обогатит, но музыкальные достижения будут зависеть от инструментов и теории, которые присутствуют в этой культуре. Точно так же какое-нибудь меланезийское племя, развитие которого находится где-то на границе между верой в