– Не реви, Наташка, это все ради твоего блага.

И вот ведь ирония какая! Все и делалось ради блага, ради Севочки и тогда еще неродившейся Наташи. Грех какой она на себя взяла ради деток своих! Чтобы жизнь у них была богатая да сладкая. А вышло что? Где та сладкая жизнь? Вот дочка любимая на коленях стоит, просит не выдавать ее замуж за старика. А поделать ничего нельзя. Сама себя Матрена Павловна поймала в силки. И не вырваться из этих силков никак. Может, и врет Викеша про подметное письмо, да проверять боязно. Первое, что захотелось, гадину эту пришибить, к ногтю прижать. А ну как существует и письмецо, и доказательства?..

Нет, сама-то Матрена Павловна руки в крови не замарала, но с принятым решением согласилась, даже деньгами Катьке с Антошкой помогла. Остальное-то они сделали, но денежки ее. И молчаливое попустительство тоже ее. И план, если уж на то пошло. А Викеша, негодяй, все узнал. И как у него получилось-то?

А Наташка после объявления о помолвке заперлась в своей комнате. В этом страшном месте только и остается, что запираться. Вот и она сейчас запрется и отдохнет маленько. Но передохнуть Матрене Павловне не дали, пришел Сева. Его тоже пришлось убеждать, где криком, где лаской. Севе Викеша никогда особо не нравился, но материнское слово для мальчика все еще свой вес имело. А чтобы успокоить и сына, и собственную совесть, Матрена Павловна пообещала, что как только Туманов замок купит, вырученные деньги она отдаст на модернизацию завода. Поверил ли? Может, и поверил, но посмотрел как-то уж больно странно.

Оставалось еще кое-что, что откладывать в долгий ящик нельзя. Нужно переговорить с Антошкой. Уговаривать, увещевать, запугать, если потребуется. Хотя чем его теперь, после Катькиной смерти, запугивать? Неужто придется по-другому? Ох, как же не хочется…

Не пришлось по-другому. Все само решилось.

От ненавистного Викеши Матрена Павловна узнала, что Антошка не к себе ушел, а заперся в Катькиной спальне, которую, кажись, от Катькиной крови так и не отмыли. Некому было отмывать. Старая прислуга сбежала, а новая на остров не спешила.

Из-за запертой двери доносился приглушенный Антошкин голос. С кем это он там? Матрена Павловна замерла, даже ухом к двери прильнула, чтобы было лучше слышно.

Кается?.. Прощение просит?.. Вот только у кого?..

Может, допился уже до чертиков, с мертвой Катькой гутарит? В доме этом проклятом только и остается, что напиваться.

Вот заплакал… Тоненько так, жалобно, как малое дитя. Про деток думать не нужно. Если только про своих, про Наташеньку и Севочку. Что ей до чужих детей? А раньше-то Тошка никогда не плакал, ходил этаким увальнем, размазней прикидывался, а ради Катьки своей на многое пойти мог. Вот Матрена Павловна ради деток, а он ради жены…

А за дверью вдруг послышался грохот, а потом приглушенный не то сип, не то хрип. И стук этакий дробный.

Тук-тук…

Тук-тук…

Стало дурно, к горлу подкатила тошнота со вкусом вишневой наливки, и Матрена Павловна завыла в голос.

Прибежали. Сева с дружком своим неразлучным, Туманов с девкой да Викеша один-одинешенек. Дверь вышибли.

Антошка висел в петле на двери платяного шкафа, забитого Катькиным барахлом. Об дверь эту и стучали недавно в агонии его каблуки.

Тук-тук…

Тук-тук…

А лицо хоть и синее, с вывалившимся языком, а все равно счастливое. Кого он там увидел на пороге смерти? Может, и правда Катьку свою беспутную?

– Сам повесился, – донесся до Матрены Павловны голос Викеши. – Никаких в том нет сомнений. Не вынес…

Антошка не вынес, а как ей-то вынести? Еще неделю назад жизнь такой легкой казалась, а сейчас вона что – кругом покойники!

– Разговаривал он с кем-то перед смертью, – сказала и грудь там, где сердце, потерла. – Каялся. Перед кем каялся-то? – Она осмотрела комнату. Пусто, вот как после Катькиной смерти было пусто, так и сейчас. Ни единой живой души.

– Мама, может, вам почудилось? – спросил Сева этак вкрадчиво. – Может, доктора позвать?

– Не надо доктора! Хорошо со мной все! – Матрена Павловна разозлилась, и сразу как-то легче стало.

Повесился Антошка, да и ладно. Мертвец, чай, лишнего не сболтнет. А ей только того и нужно, чтобы молчали все. Еще бы Викешу заткнуть…

– Мы, Матрена Павловна, пожалуй, ночевать в замке не останемся, вернемся в усадьбу. – Туманов смотрел не на удавившегося Антошку, а на девку свою. Внимательно так смотрел. А она стояла бледная, напуганная, глазами серебряными зыркала, кулаки сжимала.

– Вы, Клим Андреевич, дом-то покупать не передумали? – спросила Матрена Павловна, мечтая лишь о том, чтобы все они сгинули с глаз долой, оставили ее наконец одну. Устала. Сил больше никаких нет…

– Не передумал.

Ответил Туманов не сразу, и сердце замерло. Дураком надо быть, чтобы после такого на замок зариться, жену в нем селить, детишек. Не надо про детишек… не к ночи… А Туманов, по всему видать, не дурак, какой-то свой интерес в этом деле имеет. Может, так же, как и многие, верит, что Злотников нашел-таки тот клад, что батя его где-то на острове спрятал. Нашел да и перепрятал по новой. Петруша, муж ее покойный, первый муж, тоже в байки эти верил. Рассказывал Матрене Павловне про алмазный прииск, который Злотникову от купца Водовозова достался. Алмазов, говорят, на том прииске нашли немало. Да и знали все, что водятся у Злотникова деньжата. Немалые, надо сказать, деньжата. А иначе на какие такие шиши он бы по Европам катался да замки строил? Матрене Павловне тоже хотелось верить в клад, да только женщиной она была склада сугубо практического, воздушных замков, как иные, не строила. Может, оттого и не особо опечалилась, когда узнала, что наследство после Злотникова осталось не такое большое, как ожидалось. Нет, если бы все только ей одной, так еще ладно, но делиться пришлось. Сначала только с Антошкой и тогдашней его полюбовницей Коти, а потом, когда то дело, о котором вспоминать не хочется, было сделано, делиться пришлось еще и с баронессой.

Ее никто не ждал. Не думал даже никто, что приедет. Она и не приехала. Шульца вместо себя прислала. Ушлый оказался человечек, урвал-таки для хозяйки кусок наследства. Наверное, можно было бы оспорить. Кто она такая вообще, эта баронесса фон Дорф? Седьмая вода на киселе. Но Матрена Павловна спорить не стала, отпустила с миром. Была, конечно, мыслишка решить все по-своему, чтобы наследников осталось лишь двое, но Антошка неожиданно заартачился. А Катька, тогда еще не жена, а полюбовница, давить на него побоялась. Катьке и те деньги, что Антошке достались, казались капиталом небывалым. Оттого, наверное, и отступилась. Уж точно не из жалости. Жалость Катьке никогда ведома не была. Помнит Матрена Павловна, как она злорадствовала, когда узнала, что баронесса в свое время была красавицей, каких поискать, а потом в одночасье сделалась уродиной. Не терпела Катька рядом с собой других красавиц.

Та история была темная, приключилась еще при Злотникове. Они с Машкой тогда у тетушки ее в Вене гостили. Долго гостили. Год, а то и два. А потом в один день, говорят, собрались и съехали. И в тот же день баронесса из Вены куда-то исчезла, а через полгода вернулась уже в маске и маску эту больше никогда на людях не снимала. И перчатки тоже. А еще платья стала носить с высоким воротом и разговаривать шепотом… Заболела небось какой-нибудь стыдной болезнью навроде сифилиса, вот и прячется теперь от всего мира. И от доли своей отказываться не собирается, даже после смерти управляющего. Гадина австрийская…