Он наклонился и поцеловал меня, совершенно лишив дыхания. Он промок до костей, но мне было наплевать, потому что его мягкие губы требовательно скользили по моим губам, грубо и в то же время так страстно, что я чуть не расплакалась. Кромвель знал, что в последнее время мне трудно дышать, поэтому быстро отстранился, продолжая сжимать мое лицо в ладонях.

– Я по тебе скучал.

Эти слова, точно бушующее пламя, растопили холодок, сковывавший мою душу. До сего момента я и не понимала, как холодно мне было. Кромвель посмотрел мне в глаза.

– Я тоже по тебе скучала, – прошептала я, и напряженные плечи юноши расслабились. Он посмотрел на мою пижаму.

– Ты устала?

Я слабо засмеялась:

– Я теперь постоянно чувствую усталость.

Кромвель сглотнул, потом снова сгреб меня в охапку. Рукава его черного свитера, того самого, который я однажды надевала, промокли, но меня это мало волновало. Любой холод мне нипочем, если Кромвель будет так меня обнимать.

Он уложил меня на кровать и сел рядом. Его покрытая татуировками рука пригладила мои волосы, скользнула по щеке. Я поймала его ладонь, прежде чем парень успел ее убрать, прижала к лицу и закрыла глаза. От его пальцев пахло дождем и самим Кромвелем.

Открыв глаза, я пристально посмотрела на юношу и спросила:

– Кромвель? Что стряслось?

Мне вдруг стало тревожно.

Его взгляд стал затравленным, смуглая кожа побледнела. Я заметила темные круги у него под глазами. Он выглядел… грустным.

Прежде чем я успела что-то спросить, Кромвель встал и подошел к пианино. Несколько мгновений я не смела пошевелиться, наблюдая, как он выдвигает табурет и садится перед инструментом. Он держал спину очень прямо, словно палку проглотил, и низко опустил голову.

Мое неровное, неглубокое дыхание эхом отдавалось у меня в ушах, потом тихо стукнула крышка электропианино, а громкость убавили. Гадая, что затеял Кромвель, я села, прижала к груди подушку, чтобы было теплее – после объятий моя пижама изрядно промокла, – а юноша начал играть.

Я замерла, пораженная до глубины души: он играл то самое произведение, отрывок из которого исполнил в тот раз, когда я держала его за плечо. Глаза широко открылись, нижняя губа задрожала, а в уши вливалась волшебная мелодия – ничего прекраснее мне еще не доводилось слышать за всю жизнь. Ноты проникали в мои кости и плоть, заполняли каждую клеточку тела, пока не добрались до сердца, наполняя его до краев, заставляя биться быстрее.

Совершенно очарованная, я слушала, как Кромвель дошел до того места, где оборвал игру в прошлый раз, но на этот раз не остановился. Дивная, гармоничная мелодия лилась из-под его пальцев, и тело юноши двигалось в такт музыке, словно тоже было частью композиции. Кромвель сам стал музыкой, которую создал. Уверена, сейчас мой взор проник сквозь высокие стены, которые Кромвель возвел вокруг своего сердца, и я видела, как его внутренняя тьма, которую он так долго прятал, вырывается на свободу.

Я прижала трясущуюся руку к губам. Я забыла, как нужно дышать, ибо эта музыка легла мне на сердце тяжелым грузом, потому что она рассказывала о скорби и горечи утраты, о гневе и сожалении.

Она говорила о любви.

Я распознала все эти чувства, потому что тоже их пережила, нет, я испытывала их прямо сейчас. Руки Кромвеля грациозно, без единого лишнего движения танцевали над клавишами; музыка была так прекрасна, что, умри я прямо сейчас, уверена, мое сердце упокоилось бы в мире.

Мелодия была настолько божественной, что казалась почти нереальной.

Щеки стали влажными, и я поняла, что плачу. Однако мое тело не сотрясали рыдания, дыхание не прерывалось – я чувствовала только безмятежность, которую приносит лишь неподдельное счастье. Музыка Кромвеля так глубоко меня тронула, что в душе что-то отозвалось, и я поняла: это и есть подлинное совершенство.

Кромвель закончил, и я встала с кровати, сама не знаю зачем. Я просто следовала велению своего слабого сердца. И, разумеется, оно привело меня к Кромвелю. Похоже, оно тянуло меня к юноше с того самого летнего дня, когда мы встретились в Брайтоне.

Парень сидел неподвижно, не отрывая рук от клавиш, породивших последние ноты мелодии. Когда я подошла, он поднял глаза – его щеки были мокрыми, и я сразу поняла: в его душе только что произошел какой-то надлом.

И он не стал этого скрывать.

Он полностью открылся мне.

Показал, что может быть уязвимым.

Показал мне себя.

Я смотрела на его прекрасное лицо: этот музыкальный гений так сильно страдал, что начал отталкивать от себя всех. Он и меня пытался оттолкнуть… но его музыка говорила с моей душой. И я услышала его отчаянный призыв.

Кромвель зажмурился, прижался лбом к моей груди, я обняла его голову и притянула ближе. Я не знала, с чем связано для него это музыкальное произведение, как не знала и того, почему оно сопряжено с такой болью. Зато знала одно: прямо сейчас я могу быть рядом с ним.

Я подумала о предстоящих испытаниях: пройдут считаные дни, в лучшем случае – недели, после чего я потеряю способность двигаться и дышать. Я понимала, что Кромвель – самый виртуозный музыкант из всех, чью игру я когда-либо слышала, а еще я знала, что хочу его.

Пока еще могу.

Мы оба этого хотели.

Я слегка подтолкнула Кромвеля, заставив поднять голову, и прижала ладони к его щекам. Он посмотрел на меня снизу вверх, и мгновение я любовалась его лицом, впитывала каждую черточку. Пусть в моей памяти он навсегда останется таким, беззащитным и открытым, как сейчас, когда он впустил меня в свое сердце. Я останусь там навсегда.

Мне бы хотелось остаться в его сердце навечно.

Наклонившись, я прижалась губами к его губам, чувствуя соленый привкус его слез и холодный – дождя. Я взяла его за руку и потянула за собой, к кровати.

Слова нам не требовались. Я не хотела отбрасывать тень на идеальную музыку, отзвук которой еще дрожал в воздухе. Сейчас в комнате остались только мы с Кромвелем и тишина, только это целительное молчание.

Я шагнула к юноше и дрожащими руками потянула вверх край его свитера, так что обнажился живот, покрытый причудливыми узорами. Кромвель стянул свитер через голову, за что я была ему очень благодарна, и бросил на пол. Я коснулась его смуглой груди, она вздымалась и опадала под моими пальцами. От его взгляда у меня подкосились ноги.

Обожание.

Я подалась к нему, поцеловала его грудь и услышала, как дыхание стало хриплым. Он позволял мне вести. Мой английский парень только что показал мне свое неприступное сердце.

Я подняла руки и стала расстегивать пуговицы пижамы, но пальцы уже так ослабли, что у меня ничего не получалось. Кромвель подошел ближе, мягко взял меня за запястья, поднес мои руки к губам и стал целовать пальцы, один за другим. У меня задрожала нижняя губа при виде этого зрелища. Потом он направил мои руки, так что они обняли его за талию, а сам наклонился и стал меня целовать – легко, почти невесомо, так что наши губы едва соприкасались. Я почувствовала, что он расстегивает пуговицы пижамы.