Я провела ладонями по его торсу, и холодная кожа под моими руками становилась теплой. Кончиками пальцев я обводила контуры татуировок: спирали, ноты, повисшие на изогнутом нотном стане, щит, выбитый в центре груди, и красную ленту под ним с надписью «Папа».

При виде этой татуировки у меня защемило сердце, а потом пижамная рубашка распахнулась, и я заставила себя глубоко вдохнуть, а потом выдохнуть, зная, что сейчас видит Кромвель. Под рубашкой у меня ничего не было, только шрам – настоящая я.

Кромвель смотрел на результат моей многолетней борьбы, и я затаила дыхание, испугавшись, что зрелище покажется ему слишком уродливым. Я боялась, что…

Из моего горла вырвался тихий всхлип: Кромвель наклонился и прижался губами к вздувшейся коже. Он целовал шрам сверху донизу, каждый дюйм проклятого рубца, говорившего миру о моем неполноценном сердце. Я задрожала всем телом.

Кромвель сжал мое лицо в ладонях. Рубашка упала на пол, и мы остались стоять, открытые друг другу.

– Ты прекрасна, – прошептал он.

Эти слова, этот голос ласкали мой слух, как дивная симфония.

Я улыбнулась – меня хватило только на такой ответ, все слова вылетели из головы, потому что Кромвель нежно меня поцеловал. Мы избавились от остальной одежды, и юноша, не отрываясь от моих губ, опустил меня на кровать и лег рядом.

Он целовал и целовал меня, и я чувствовала себя такой желанной, мне не хотелось, чтобы эта ночь заканчивалась. Мы занимались любовью, глядя в глаза друг другу, и я чувствовала, что Кромвель послан мне небом. Он вошел в мою жизнь именно тогда, когда я больше всего в нем нуждалась. Когда начнется настоящая борьба, мне понадобятся все возможные союзники, которые захотят встать на мою сторону.

Я отвела темную прядь волос, упавшую ему на глаза; мы оба тяжело дышали. Мои руки скользнули по его щекам, но он снова поймал их и стал целовать пальцы. Словно он поклонялся мне как божеству. Словно благодарил меня уж и не знаю за что. Но мне тоже хотелось, чтобы со мной он чувствовал себя желанным.

Мы были вместе недолго, но когда твое время ограничено, любовь ощущается сильнее, быстрее, глубже. При мысли об этом я широко открыла глаза, потому что…

– Я влюбляюсь в тебя, – прошептала я, решив следовать зову сердца и сказать всю правду. Кромвель улыбнулся, взгляд его синих глаз не отрывался от меня ни на секунду. Я погладила его по щеке и сглотнула. – Я влюбляюсь в тебя, Кромвель Дин, влюбляюсь безумно.

Кромвель прижался к моим губам, и я закрыла глаза, потому что он беззвучно сказал мне о том, как сильно хотел услышать эти слова. Я улыбнулась, чувствуя, как его сердце бьется рядом с моим, бьется сильно – мое слабое сердце отчаянно старалось не отставать.

Кромвель прижался лбом к моему лбу.

– Я тоже в тебя влюбляюсь, – сказал он надломленным, хриплым голосом. Мое сердце впитывало эти слова, как цветок, пьющий солнечные лучи. Кажется, оно даже стало биться ровнее и сильнее.

– Кромвель…

Я снова его поцеловала. Я целовала и целовала его, мы двигались все быстрее и быстрее, а потом разбились на миллион крошечных осколков.

Кромвель лег рядом и подтянул меня к себе под бок. Я смотрела на него, опустив голову на подушку, и удивлялась: каким чудом он ворвался в мою жизнь именно сейчас? До чего же мне повезло. Бог услышал мои молитвы.

Кромвель взял меня за руку, крепко сжал, закрыл глаза, и я поняла, что он хочет сказать.

– Он всегда хотел, чтобы я занимался музыкой, это было его величайшим желанием. Он знал, что я ее люблю, что не могу без нее… а я его подвел. – Лицо Кромвеля мучительно исказилось. – Я разбил ему сердце. – Я придвинулась ближе и обняла юношу крепче. Он посмотрел на меня: – А потом он не вернулся домой.

Кромвель

Эхо моего голоса вязло в воздухе, слова тянулись, как перья, прилипшие к дегтю. Я держался за Бонни, словно утопающий за спасительную соломинку, отделяющую его от гибели.

Я сглотнул.

– Мой… папа.

От одного этого слова у меня по позвоночнику побежала волна холода, и все внутри перевернулось.

Бонни ничего не сказала, просто обнимала меня и ждала, пока я успокоюсь. Я посмотрел поверх ее плеча на стоявшее у стены электропианино и вспомнил старое деревянное фортепиано, которое отец подарил мне на двенадцатилетие.

– Закрой глаза, Кром, – сказал он, увлекая меня за собой по коридору.

– Что это?

Восторг бурлил у меня в крови, как электричество в линии электропередачи, проходившей возле нашего дома.

Отец закрыл мне глаза ладонями. Когда мы наконец остановились, он отошел от меня и убрал руки.

– Так, сынок, можешь смотреть.

Я открыл глаза и ахнул, увидев деревянное пианино – оно стояло напротив стола в нашей столовой. Я подбежал и остановился в шаге от инструмента, сглотнул и погладил гладкий полированный бок – он был весь в пятнах и трещинах, но меня это не волновало.

– Знаю, Кромвель, это не много. – Я посмотрел на отца: у него покраснели щеки. У двери стояла мама, в ее глазах блестели слезы. Я снова повернулся к пианино. – Оно старое и подержанное, но прекрасно работает, я проверял.

Я не понимал, о чем он говорит, потому что ни разу в жизни не видел ничего прекраснее этого инструмента. Я взглянул на папу, тот, прочитав в моих глазах безмолвный вопрос, кивнул:

– Играй, сын. Послушай, как будет звучать.

Когда я садился на старый, скрипучий табурет, мое сердце то бежало вперед, то замирало. Я посмотрел на клавиши – для меня они были словно открытая книга. За каждой нотой, которую открывала та или иная клавиша, был закреплен определенный оттенок, так что мне оставалось просто следовать за цветами.

Я коснулся клавиатуры и начал играть. В сознании танцевали такие яркие краски, что глазам делалось больно. Меня захватили сияющие радуги и спирали. Красные, синие, зеленые оттенки манили меня, заставляли гнаться за ними.

Звуки музыки наполнили комнату, и я улыбнулся. Мою грудь распирало какое-то неведомое чувство, которое я не мог объяснить. Когда цветовая дорога, которой я следовал, закончилась, я убрал руки с клавиш и посмотрел на родителей.

Мама прижимала пальцы к губам, из глаз у нее текли слезы. Папа же взирал на меня с гордостью.

У меня перехватило дыхание. Папа мной гордился…

– Ну, как ощущения, сынок? – спросил он.

Я уставился на клавиши, пытаясь подобрать слова, чтобы описать свои мысли. Забавно: я мог смотреть на музыку и играть то, что чувствую. Цвета указывали мне путь, а охватывавшие меня эмоции подсказывали, что играть. Я мог говорить посредством своей музыки.