– Почему столько суеты из-за какого-то письма?

Она подняла письмо над головой, чтобы лучше разглядеть в свете прожектора.

Я задержала дыхание.

Марженка протянула письмо обратно.

– Ты указала адрес: почта Люблина. Перепиши…

Я сцепила руки за спиной.

– На имя Адальберта Кузмерика. Госпожа староста, мой отец работает на почте.

– Ах вот как. – Она отправила мое письмо к остальным.

Хоть бы оно дошло до папы в целости и сохранности. Марженка, аккуратнее с ним. Это наш единственный шанс.

К Рождеству сорок третьего моральный дух персонала Равенсбрюк заметно упал. В феврале наши войска капитулировали в тяжелейшей сталинградской битве, вступив в нее без должного обмундирования. Англичане бомбили Берлин, но мы ответили им бомбардировками Великобритании. Кроме того, сохранили контроль над Северной Италией и освободили Муссолини, который был арестован королевской гвардией. Потому нам было что праздновать.

Война продолжалась, и жизнь в Равенсбрюке становилась все сложнее. С завоеванных фюрером территорий круглосуточно приходили составы с больными заключенными.

Без Халины в санчасти воцарился хаос, в палатах кишела зараза со всех частей света. У меня не было времени тосковать по отцу или скучать по маме. Я почти все время проводила в офисе, но кто-то же должен был заниматься управлением. Врачам требовался отпуск, и мы получили своеобразную передышку в виде Рождества. По всей Германии люди страдали от недоедания, но у персонала лагеря все еще была возможность наслаждаться натуральным кофе, салями, польской водкой и настоящим шампанским.

Наш вечер начался с театрального действа. Бинц и ее подопечные надзирательницы мелкими шажочками вплыли в столовую в образе ангелов – в белых атласных халатах, подпоясанных позолоченными веревками. Она и меня убедила нарядиться в ангела. И это было не так уж плохо – расширенные рукава колоколом скрывали шрамы на запястьях, и я могла избежать любопытных взглядов и вопросов. Эти шрамы были всего лишь следствием связанного с работой стресса, и ничего более.

Бинц в сопровождении ангелов в шлемах из фольги, с крестами на лбу несла шест с позолоченной свастикой. Шест был такой длинный, что едва не царапал потолок. После того как они просочились, каждый ангел зажег по свече на украшенной серебряной мишурой елке. За «ангелами» вошли мужчины в балахонах пастухов и колпаках из переливчатой синей ткани. Замыкал процессию комендант Зурен, наш ряженый Санта. Он был в красном халате из войлока, с оторочкой из белого меха и с посохом в руке. На входе он отсалютовал, прикоснувшись двумя пальцами к фуражке с высокой тульей, и громко крикнул:

– Кто озорничал и не слушался в ушедшем году?

А потом Санта отложил посох и развязал мешок с подарками. Я в очередной раз изумилась: откуда такое в военное время? Элитное пиво лилось рекой. Санта тоже не остался без кружки.

Национал-социализм проповедовал новую религию, так что все это могло показаться странным, но люди ко всему привыкают. Фюрер говорил: «Нельзя быть немцем и христианином одновременно. Или ты немец, или христианин». Он считал, что мы и есть Христос, и это было логично.

Многие немцы не хотели меняться, но все члены СС обратились в новую религию. Постепенно символы национальной гордости вытеснили символы христианства, а праздник зимнего солнцестояния – Рождество, и, соответственно, Санту очень скоро заменил Один. Мама хоть и не приветствовала эти перемены – она ведь была набожной протестанткой, как папа – католиком, – но даже она украшала традиционную елку германским «солнечным колесом». Мне нравилась новая религия, она устраняла сложные теологические вопросы.

Я сидела в одиночестве и смотрела, как танцуют «ангелы» и «пастухи».

Комендант Зурен, покачивая животом Криса Крингла, подошел к моему столику.

– Фройляйн Оберхойзер, вы совсем ничего не едите, – сказал он и поставил на стол тарелку с мясом и политым маслом картофелем.

Я почувствовала запах крови и отвернулась.

Не фройляйн, а доктор, господин комендант.

– Вам нужны силы. Мясо богато протеином и железом.

Почему он находил возможным читать врачам лекции о правильном питании?

– Мы на вас очень рассчитываем. Я понимаю – Фриц уехал, доктор Гебхардт много преподает, и вам без них нелегко. А после того инцидента…

Почему все в лагере называют то, что произошло с Халиной, инцидентом?

– Господин комендант, я в полном порядке.

И это было правдой. Хроническая бессонница для сотрудников лагеря – обычное дело.

Зурен высыпал на картофель чуть ли не всю солонку. Бинц целовалась в углу со своим Эдмундом. Со стороны это смотрелась так, будто «ангел» делает «пастуху» искусственное дыхание. Бинц недавно повысили до заместителя начальника надзирательниц, но она не собиралась в честь этого жертвовать своей личной жизнью.

– Господин комендант, мне будет легче, если мы сможем решить ситуацию с «кроликами», – сказала я.

– У меня сейчас столько хлопот. Семьдесят вспомогательных лагерей, и в каждом свои проблемы. В Сименс жалуются, что заключенные мрут прямо на койках. И потом, в ситуации с «кроликами» у меня связаны руки. Меня одернули из Берлина, и с тех пор я даже не получаю отчетов о том, что происходит непосредственно в моем лагере. А Гебхардт на контакт не идет.

Зурен был против операций с вакцинами и объяснял это тем, что ему нужны полячки в качестве работниц. Гебхардт обратился к своим высокопоставленным друзьям, и Зурена поставили на место. От него потребовали лично принести извинения – а это, конечно же, было ударом по его самолюбию.

– Итак, какие последние новости? – спросил Зурен, катая вилкой картошку по тарелке.

Я не сомневалась в том, что он все видел из своего офиса, и не понимала, зачем ему нужно услышать мое мнение.

– После того как «кролики» устроили марш протеста…

– Марш? Да половина из них ходить не могут.

– Тех, кто не может ходить, принесли. Они пожелали, чтобы к ним на плац вышла Бинц…

– Что-то об этом слышал.

– И передали ей манифест, в котором в письменном виде требовали прекратить операции.

– Вам повезло, что не начались беспорядки. Вы продолжаете оперировать?

– Да, но теперь в бункере. Дополнительную анестезию использовать там не могу, и нам нужна еще охрана. Весь лагерь на их стороне.

– Чем я могу помочь?

– В Берлине узнали о протесте и пересмотрели свою оценку ситуации. Гебхардт говорит, что расстрелы «кроликов» отменяются до особых указаний.

– И?

Зурен загляделся на Бинц с Эдмундом. Он меня не слушал.