– Она просто ангел, – буркнула я.

– Все в лагере в бешенстве от того, что с вами сделали, – поделилась Анис. – Говорят, еще пятьдесят девочек прооперировали. И они на этом не остановятся. Начали организовываться девочки-скауты. Нас уже около сотни.

– Мы называем себя «Муры»[32], – добавила Зузанна. – Кто-то из наших наткнулся возле расстрельной стены на нашивку скаутов, и мы на ней присягнули.

– Девочки насобирали для вас что могли, – сказала Анис. – Много хлеба. А девчонки из Франции даже сочинили пьеску, так и назвали: «Кролики».

– Мама ее уже видела?

Анис и Зузанна переглянулись.

Анис сжала мою руку:

– О, Кася.

– Что? – Почему у них такой испуганный вид? – Зузанна, пожалуйста, скажи, что случилось?

– После того как нас забрали в санчасть, маму никто не видел, – объяснила сестра.

Глаза у нее, когда она это сказала, были пустыми, а я не могла понять – почему она так спокойно об этом говорит?

Я попыталась сесть, но кинжальная боль опрокинула меня обратно на койку.

– Может, они перевели ее в какой-нибудь соседний лагерь? Или она в бункере?

– Нет, Кася, – сказала Анис. – Ее никуда не переводили. Мы думаем, все случилось в тот день, когда вас забрали в санчасть.

Не может такого быть. Это какая-то ошибка.

– Кася, мамы больше нет, – проговорила Зузанна.

– Неправда. Кто-нибудь что-нибудь видел? Она всегда лучше всех в прятки играла. Помнишь? А как она спряталась под моей кроватью?

– Кася… – попыталась остановить меня Зузанна.

– Мы все утро ее искали. А она просто заснула там, под кроватью.

– Кася, сейчас все не так…

– Она, наверное, с иеговистками. Может, Зурен на нее запал.

– Нет.

– Ты просто не хочешь искать, тебе все равно!

Зузанна вложила мне в руку четки.

– Конечно, мне не все равно.

Я отшвырнула четки на пол. Меня душила злость, и я выплеснула ее на сестру:

– Ты никогда не любила маму, как я. Вот ты ее и не ищешь!

Зузанна подняла четки.

– Кася, у тебя жар, поэтому я постараюсь забыть то, что ты сейчас сказала.

– Нет уж, ты запомни. А я вернусь в санчасть и найду маму. Мне плевать, пусть меня убьют.

И попыталась встать, но Зузанна меня удержала. Она держала меня до тех пор, пока я совсем не обессилела. Потом я заснула, а когда просыпалась, жалела о том, что еще жива.

На то, чтобы привыкнуть к мысли, что мама уже не вернется, у меня ушло несколько дней.

Сначала я думала, что наша польская сеть просто не смогла ее найти, что она где-то прячется или ее перевели в другой лагерь. Когда просила девушек из нашего блока помочь мне в поисках, они, конечно, соглашались, но спустя несколько дней становилось ясно, что никто из них не верит, что мама еще жива.

Не будет похорон. Не будет березового креста. И траурной ленты на нашей двери не будет.

Пока я не научилась ходить с костылем, Зузанна и Анис носили меня до отхожего места на руках. Янина тоже не могла передвигаться без посторонней помощи. Девочки были очень заботливы, но мне хотелось умереть, чтобы не быть в тягость. Я фантазировала на эту тему. Например, красиво и быстро можно было умереть, бросившись на электрическое ограждение. Но туда меня, разумеется, никто не стал бы относить.

С первых дней в лагере и даже в санчасти меня не подводил мой польский оптимизм, я всегда находила что-то хорошее, о чем стоило подумать или вспомнить. Но после того как не стало мамы, я оказалась не в силах вырваться из поглотившей меня темноты. Чувствовала себя как рыба, о которой читала когда-то в детстве. Африканский илистый прыгун. Каждый год с наступлением засухи прыгун зарывается в ил и живет там неделями. То есть он и не жив, и не мертв. Ждет, когда пойдет дождь и вернет его к жизни.

Жизнь в бараке после нашего освобождения из санчасти не изменилась. Распорядок тот же: жесткий подъем, бесконечное стояние на «Аппеле» и, самое страшное, наш верный спутник – неистребимое чувство голода. Монотонное существование нарушал только ужас, который накрывал наш блок, когда староста зачитывала список обреченных на казнь.

Все проходило как по шаблону. Начиналось с того, что работающие в администрации лагеря заключенные узнавали о том, что курьер из Берлина доставил распоряжение о проведении экзекуции, и мужчинам, которые осуществляли экзекуцию, выдавали двойную порцию шнапса. Затем Бинц приказывала закрыть определенные блоки. После доставки супа в блок, но до раздачи, староста зачитывала номера, «которые будут вызваны». Те, кому не повезло, готовились, и вскоре за ними приходила Бинц с помощницами. Реакция на происходящее тоже не отличалась разнообразием: леденящий душу страх в ожидании, что назовут твой номер; облегчение оттого, что номер не назвали; ноющая тоска в сердце, пока твоя соседка по блоку проходит через последний ритуал.

В первый день экзекуции «кроликов» мы, почти не дыша, сидели на лавках за столом. Справа от меня – Зузанна, слева – Реджина. Мы, те, кто был прооперирован, только-только начали есть за общим столом – большое событие, потому что теперь не надо было носить суп к нам на койки. Слухи о том, что комендант запланировал уничтожить всех «кроликов», чтобы скрыть следы своих преступлений, ходили уже давно. Но разве можно верить слухам? Тем более что каждый день появлялись новые. Например, нас вот-вот освободят американцы или в супе скоро будет мясо.

– Тихо! – скомандовала Марженка, когда две русские девушки вкатили в блок бак с супом. – Заключенным, чьи номера будут названы, после приема пищи собирать вещи и ждать дальнейших указаний.

Марженка достала из кармана куртки сложенный вчетверо лист бумаги и развернула. Повисшую в блоке тишину нарушал только один звук – шелест этого листка бумаги.

– Номер семь-шесть-четыре-девять.

Реджина окаменела.

Марженка зачитала номера еще трех «кроликов», но они пока не вышли из санчасти.

– Нет, это какая-то ошибка, – пробормотала Зузанна.

Я одной рукой обняла Реджину за плечи:

– Мы можем протестовать.

Она не ответила. Просто положила ложку в миску и передала ее Зузанне:

– Я хочу, чтобы ты взяла это.

Сестра приняла миску. В глазах у нее стояли слезы. Какой щедрый подарок!

Реджина встала:

– Янина, ты меня причешешь?

Та кивнула, и мы все вместе пошли за Реджиной в спальное отделение. И миску ее прихватили – если бы оставили на столе, ей бы в считаные секунды «ноги приделали».