– Это все на пользу в конечном счете, – говорю я. – Август сказал мне, мама. Август сказал мне. Он говорит, что тебе нужно просто пройти через этот маленький отрезок времени, совсем маленький.

Мама плачет в мое плечо.

– Шшшшш, – успокаивает она меня, поглаживая по спине. – Шшшшш…

– Просто пройти через этот маленький кусочек, и дальше все будет в порядке. Август знает это, мам. Это самый сложный период, вот сейчас. Ничего хуже не будет.

Мама плачет сильнее.

– Шшшшш, – говорит она, успокаивая и меня, и себя. – Просто обнимай меня, милый. Просто обнимай.

– Ты веришь мне, мам? – спрашиваю я. – Если ты мне веришь, то поверишь, что все наладится, а если ты в это поверишь, то так и будет.

Мама кивает.

– Я буду стараться все наладить, мам, я обещаю, – говорю я. – Я собираюсь найти нам место, куда ты сможешь пойти, когда выйдешь, и там будет хорошо и безопасно, и мы будем счастливы. И ты можешь быть свободной прямо здесь, мама. Это просто время. И ты можешь делать со временем все, что хочешь.

Мама кивает.

– Ты веришь мне, мама?

Мама кивает.

– Скажи это вслух.

– Я верю тебе, Илай, – говорит она.

А затем чужой женский голос эхом разносится по коридору.

– Эт-таа штаааа еще за дерьмо, а? – гаркает рыжеволосая женщина с большим животом и тощей задницей, в тюремной одежде, стоя с пластиковой десертной миской, наполненной дрожащим желе. Она таращится на нас с мамой, застывших в дверном проеме камеры номер двадцать четыре. Затем поворачивает голову к рекреационной зоне и кричит: – Что за ясли вы тут устроили, охрана?!

Женщина в ярости шваркает свой десерт на пол.

– С какого хера Принцесса Фрэнки заслужила сегодня свидание? – рявкает она.

Мама обнимает меня еще крепче.

– Мне пора, мам, – говорю я, высвобождаясь от объятий. – Мне надо уходить.

Она крепко вцепляется в меня, но я вынужден оторваться от нее. Она поникает головой и плачет, когда я встаю.

– Мы пройдем через этот небольшой период, мама, – говорю я. – Это всего лишь время. Ты сильней, чем время, мама. Ты сильней, чем все это.

Я поворачиваюсь и бегу по коридору, и в этот момент высокий широкоплечий охранник выруливает из-за угла, заглядывая в крыло, где расположена мамина камера, следуя зову рыжеволосой женщины.

– Что за… – начинает он – и застывает при виде меня.

Я сжимаю руками лямки рюкзака и мчусь по коридору. Ладонь охранника на рукояти дубинки, подвешенной к ремню. Своим внутренним взором я вижу сейчас Брента Кенни – знаменитого пятьдесят восьмого номера «Парматта Илз». Я вижу все те наши с Августом послеобеденные упражнения на заднем дворе, на которые мы потратили столько времени, отрабатывая обманный извилистый бег Кенни, его ошеломляюще быстрый рывок.

– Стоять на месте! – приказывает охранник.

Но я лишь мчусь еще быстрее, виляя влево и вправо по коридору, находясь одновременно повсюду в пространстве в четыре метра шириной, путая противника, как мог бы путать Брент Кенни, прорывая линию обороны «Кентерберийских бульдогов». Я резко бросаюсь к правой стороне коридора, и неуклюжий надзиратель со своими большими неуклюжими ногами и животом размером с трактор смещается вместе со мной на линию моего движения. Я в двух метрах от него, когда он расставляет ноги и широко раскидывает руки, чтобы заграбастать меня – поймать, как скользкого плоскоголова из залива Брамбл, как увертливого угря, – и тогда я быстро и сильно отталкиваюсь правой ногой от стены и пулей лечу вперед и влево, подныривая на бегу под амбициозно и бесполезно взметнувшуюся правую руку охранника. Брент Кенни нашел лазейку, и болельщики «Илз» на западных трибунах стадиона «Сидней крикет граунд» все как один вскакивают, напоминая сине-желтое море. Я поворачиваю налево, в открытую рекреационно-обеденную зону блока «Б», и это пространство заполнено женщинами-заключенными, стоящими и сидящими вокруг обеденных столов, и карточных столов, и шахматных столов, и столов для рукоделия. Другой тюремный охранник – коротышка, но мускулистый и быстрый – замечает меня с противоположной стороны зала и пускается в погоню. Я бегу через обеденный зал в поисках выхода, и женщины смеются, кричат и хлопают в ладоши. Еще один надзиратель присоединяется к погоне с левой стороны столовой.

– Стоять! – рявкает он.

Но я не останавливаюсь. Я несусь по среднему проходу зала, а мамины товарки по заключению в восторге колотят ладонями по столам, заставляя подпрыгивать миски с рождественским пудингом, желе и заварным кремом, поданные к послеобеденному чаепитию. Я не нахожу выхода, а надзиратели приближаются ко мне с обеих сторон, так что я бросаюсь обратно и бегу по диагонали через стальные обеденные столы. Охранник, от которого я увернулся в коридоре, теперь вбегает в столовую, гневно расталкивая море заключенных, повскакавших со своих мест перед сценой, где проходил спектакль, захваченных видом сюрреалистической картины – мальчик, скачущий через тюремные столы и стулья, словно герой одного из мультипликационных скетчей «Луни Тюнз». Охранники злобно и неуклюже запрыгивают на столы и спешат через проходы, чтобы отрезать мне путь, выкрикивая угрозы, которые я не вполне слышу за ревом толпы на стадионе и голосом комментатора: «Кенни! Брент Кенни! Прорывается вперед! Великий мастер Брент Кенни выходит к линии попыток! Определенно очко! Определенно вносит свое имя в историю регби!»

Я прыгаю со стола на стол, словно русская балерина, уворачиваюсь от машущих рук незадачливых охранников, как Эролл Флинн[44] от клинков киношных пиратов, а для заключенных все это вроде большого рок-н-ролльного шоу – знай себе крутят в воздухе кулаками, вдохновляя на подвиги лихого нападающего «Параматта Илз» под пятьдесят восьмым номером с реактивными двигателями в резиновых подошвах его «Данлоп КТ-26». Я спрыгиваю с последнего стола на гладкий бетонный пол возле входа в столовую, где женщины-заключенные расступаются в обе стороны – словно раздвигается море женских голов, – образуя добровольный почетный караул, через который я могу пробежать. И эти женщины откуда-то знают мое имя.

– Давай, Илай! – кричат они.

– Беги, Илай! – кричат они.

И я бегу. Я бегу и бегу, пока не замечаю выход позади общей зоны, объединяющей кухню, камеры и обеденный зал. Эта дверь ведет на лужайку снаружи. К свободе. «Кенни! Брент Кенни рвется вперед!» Бежать, бежать. Те охранники у меня на хвосте, и еще один, четвертый, приближается справа, чтобы заблокировать мне путь к выходной двери. Это защитник «Кентерберийских бульдогов». Вертухай-защитник. Последняя линия обороны, лучший защитник в каждой команде, ловкий и сильный, всегда бегущий наперехват, чтобы разрушить мечты звезд вроде Брента Кенни о выходе в финал. Мама занималась бегом, когда была девочкой, и была прекрасным спринтером. Выигрывала спринтерские забеги на легкоатлетических состязаниях. Она однажды рассказывала мне о способе усилить толчок и выложиться до конца – на старте, пригнувшись к земле, представляешь себя плугом и воображаешь, что твои ноги могут врываться в землю; и ты словно бежишь вперед и вниз, врываясь в землю на первых пятидесяти метрах стометровки, и вырываешься вверх на последних пятидесяти, откинув голову назад, когда твоя грудь пересекает финишную черту. Так что теперь я плуг, пока четвертый надзиратель бежит мне наперерез, но я недостаточно сильный плуг, и его траектория наверняка встретится с моей, прежде чем я встречусь с желанной задней дверью на лужайку. Но тут происходит рождественское чудо, явление святой в тюремной одежде. Это Берни, неторопливо бредущая со своим мусорным баком, вроде бы рассеянно – но совсем не рассеянно; пересекающая путь разозленного четвертого вертухая.