— Я понял уже. Успокойтесь. Мы его ищем по другому делу. Со вчерашнего дня. Не знаете, где он может скрываться?

— А что случилось? Почему вы его ищете?

— Почему? — после глубокого вздоха и короткого размышления продолжил Николай Иванович. — Твой отец выследил банду. Баженов и еще двое. Была перестрелка, погиб наш сотрудник…

— А папа?

— Невредим, только головой слегка ударился. Застрелили человека, который пытался тебя убить в больнице. Другой вроде бы ранен в левую ногу. Оба, Баженов и раненый, скрылись на машине. Вот теперь ищем твоего одноклассника. Так что — есть идеи?

— Надо подумать. Как-то Паша говорил, что снимает квартиру, но где — не сказал. Он вообще странный человек. С одной стороны, умирает от любви к ребенку и жене, с другой стороны — принимает проституток. Никогда понять не мог, как это совмещается. Не спрашивали у его товарищей по работе? Наверняка кто-нибудь из них знает.

— Спросим. Ладно, пойду я. Тебе обедать скоро.

— Да, скоро уже.

Они поднялись. Токарев совсем близко наклонился к Эдику, оглядел его забинтованную голову, подмигнул и спросил:

— Про нож-то что скажешь? Твоя работа? Я ведь все равно узнаю.

Он неожиданности Свекольников задохнулся.

— Я ничего не знаю про нож.

— Ну, не знаешь так не знаешь! — с наигранным облегчением ответил следователь. — Что ж теперь делать? Выздоравливайте, больной, старайтесь не волноваться — и до новых встреч!

Дверь закрылась, Эдик тихо опустился на кровать. Он сидел не двигаясь несколько минут, ожидая, что въедливый капитан вернется и продолжит пытку. Он даже ждал возвращения, страстно желал, чтобы крикнуть: «Да, это я подбросил нож. Я хотел убить Бабина, потому что он — подонок! Хотел, но не смог, нож выпал и закатился под диван!» Затем, он знал, из его глаз брызнут слезы. В этих слезах будет вся обида на жизнь, на себя, на проклятые обстоятельства, на отца, который бросил его, на мать, которая никогда не понимала. На всё, на всё, на всё! Вся дурацкая, глупая жизнь требовала истерики — как возможности достичь временного облегчения, возможности освободиться от перебродивших воспоминаний, угрызений и жалости к себе.

Но следователь не возвращался. Через полчаса принесли обед и лекарства. Измученный Свекольников покушал и уснул, решив, что разберется с впечатлениями вечером.

* * *

Вечером пришла Анна Вениаминовна и принесла старенький сотовый телефон с громоздким зарядным устройством.

— Спрячь это подальше. Он завтра обещал быть, — с ревностью сообщила она, рассматривая слегка оглушенного сына. — Обрадовался, что ты его ждешь. А Маше твоей в понедельник позвоню. Хорошо?

— Спасибо.

— Милиционера у дверей нет.

— Следователь снял охрану.

— Почему?

— Больше мне никто не угрожает. Кого-то там они задержали, кого-то ловят. Я не вникал. Расскажи лучше, как у тебя дела?

Разговор не клеился. Просидев час, мать ушла.

Воскресный день входил в свою сумеречную фазу. И без того темный пейзаж за окном превращался в ночь. Никого не хотелось видеть. Хотелось спать. Он как раз собирался прилечь вздремнуть после обеда. Отягощенный пищей желудок и умиротворение от лекарств располагали ко сну. Решив, что до вечера посетителей не будет, Эдик разделся и с удовольствием залез под прохладное одеяло. Сейчас он согреется и уснет. Из глубин космоса, как сеть, уже летело сладкое блаженство, способное накрыть его и унести прочь от горьких мыслей.

Где-то далеко, решительно, без стука открылась дверь.

— Здравствуй, сынок, — долетел глухой охрипший голос отца. — Я узнал, что ты хочешь меня видеть, все бросил — и срочно сюда.

«Что ты там бросил? — раздраженно подумал Эдик, возвращаясь в реальность. — Зачем срочно? Как же мне все это надоело!»

Он продолжал лежать с закрытыми глазами, надеясь, что наваждение пройдет, когда почувствовал на себе тяжелые руки отца и ощутил глухой удар его головы по своей груди. Повернув голову, опоясанную плотной бинтовой повязкой, он увидел, что отец на коленях стоит перед кроватью, охватив ее за боковые железные ребра. Его лицо напомнило Эдику картину Ильи Репина, известную в народе как «Иван Грозный убивает своего сына».

С момента последней встречи прошло ровно три недели. Так мало и так много! Длинная люминесцентная лампа в мутном, засиженном изнутри мухами желтом плафоне, закрепленная в изголовье больничной кровати, контрастно освещала пространство внизу. Эдик вблизи рассматривал лицо отца и отмечал в нем черты, которые то ли скрылись от него тогда в Москве, то ли появились за период их разлуки.

Глубокие морщины избороздили площади на лбу, вокруг глаз, возле рта. Трехдневная кустистая щетина густо отливала сединой. Пластыри на левом ухе, на правом виске и над бровью загрязнились. Жесткая кожа лица потемнела, приобрела коричневатый оттенок. Эдик обратил внимание на большое количество угрей и прыщей, разбросанных по лицу и шее.

Весь вид отца вызывал жалость. Без бороды он выглядел каким-то голым, беззащитным. Эдик первым движением хотел было погладить его по волосам, но сдержался, мельком отметив стыд за свою брезгливость.

— Сынок мой, сынок, — тихо причитал Роман Сергеевич. — Как же это, бедный мой? Что же теперь будет? За что тебе все это?

— Папочка, сядь, мне тяжело дышать, — трагическим голосом прошептал Эдик. — Сядь, пожалуйста, на стул. Хочешь воды? На подоконнике — минеральная, и мне тоже дай бутылку.

Отец переложил со стула на подоконник принесенный им прямоугольный плоский пакет, взял себе и сыну по бутылке воды. Они попили, Эдик сел в кровати.

— Спасибо, что приехал. Мне тебя не хватало, — он прокатил холодную бутылку по лбу и щекам, стараясь скорее проснуться и разогнать действие лекарств, потом протянул ее отцу. — Я хочу, чтобы ты мне все рассказал. Возьми. Все в подробностях. Как спасал мне жизнь и рисковал собой, как помог задержать преступников. Мне представляется это похожим на сказку, даже на мультфильм.

— Мне тоже, — отец усмехнулся и грустно посмотрел на сына. — Конечно, я расскажу, хотя особенно рассказывать нечего. Ты-то как себя чувствуешь, родной?

Выцветшие, бывшие когда-то голубыми, глаза Романа Сергеевича ярко горели на темном, постаревшем лице. Эдик вдруг почувствовал в них какую-то невероятную, дикую внутреннюю силу, непоколебимую уверенность в собственной правоте. Что это? Откуда? Ему же сейчас очень плохо, хочется жалости, сочувствия, но сможет ли отец пожалеть? Собственно, он никогда этого не умел.

— Мне сейчас лучше, папа. Не хочу тебя огорчать. Все нормально! Голова болит гораздо меньше, чем первые дни. Зинаида Иосифовна, врач, говорит, что все срастается и заживает правильно. Есть, конечно, осложнения. Возможны негативные последствия, но это неважно.