Нос корабля был изолирован, отгорожен стеной командной вышки. Лучшее для нее место, чтобы стоять и смотреть в голубой-голубой горизонт.

– Приготовились, фройляйн? – Лука, которого она не заметила сразу, облокотился на перила рядом с ней. – У нас впереди целый день. Капитан говорит, что мы всего в нескольких часах от порта. Мы сможем вскоре увидеть землю.

Он был красивым. Все ради множества камер, навстречу которым они готовились ринуться. Его волосы были только что вымыты и зачесаны. Вся щетина выцарапана с его щек. Его губы больше не шелушились; он смазал их вазелином. Кончик уха, который он потерял, спасая Ямато, был обернут чистым куском марли.

Все это заставило Яэль яснее осознать, насколько она грязная. Она не смогла побороть морскую болезнь, чтобы встать под душ в ванной. Вместо этого она пару раз побрызгала на лицо водой, чтобы смыть грязь.

Но маслянистое ощущение осталось. По всей голове, пропитавшее ее кожу. Чтобы избавиться от него потребуется нечто большее, чем душ и мыло. Гораздо большее.

Яэль перевела взгляд обратно на море.

Лука спокойно воспринял ее молчание.

– Это из-за Кацуо?

Она была такой открытой? Настолько очевидной? Или он просто смог лучше проникать через ее оболочку и читать ее?

– Он мертв. – Она сказала это так же, как стене. Только на этот раз эха не было.

Она снова закричала в пустоту:

– Он мертв, и это моя вина.

– Проклятье, – выругался Лука и наклонился ниже через перила, он балансировал на носочках на последней ступеньке. До Яэль дошло, что его легко можно было столкнуть за борт. Вместо этого она просто смотрела, как пробирающий до костей ветер и солнечный свет мелькали в его волосах.

– Ты изменилась. – Он посмотрел на нее, его губы сурово сжались. – Не пойми меня неправильно. Мне нравишься новая ты, но я не уверен, что полностью тебя понимаю.

– Разве это тебя не беспокоит?

– Что? То, что Кацуо мертв? – Он отпрыгнул от перил. – Я бы солгал, сказав, что это не так… Но лучше он, чем я. Или ты. И это была бы ты, Адель, если бы не вырвалась.

– Ты не должна продолжать мучить себя мыслями об этом, – продолжил он. – Ты сделала то, что должна была. Если бы ему хватило ума вовремя отступить, он все еще был бы здесь.

Грубоватые слова Луки, полные уродливых истин. Но несмотря ни на что, они заставили Яэль почувствовать себя немного лучше.

Первые клочки земли вырастали из моря. Горные склоны тыкались вверх, как весенние саженцы. Росли и росли, пока минуты молчаливо тянулись между ними, а судно вспенивало волны.

– Я рада, что Феликс ошибся в тебе, – сказала она поднимающимся холмам.

Он снова облокотился на перила, свесившись отчаянно далеко, попав в поле ее зрения.

– Видимо, ты дала ему весьма неправильное впечатление обо мне.

– Я много лгала.

– Я заметил. Ты и в этом хороша. – Он повернулся к ней, был так близко, что Яэль пришлось смотреть на него. Пришлось увидеть, каким мрачным было его лицо, как крепко он схватил перила. – Адель – это когда-нибудь было настоящим? Любила ли ты меня хоть одно крохотное мгновение?

Мысли Яэль затопили трещины и поезда, и все на свете. Казалось, осколки эмоций – настоящих и ярких – запутались в этой мешанине псевдонимов. Лука + Адель. Лука + не-Адель. Яэль + этот парень, который был национал-социалистом и еще чем-то намного большим.

Это когда-нибудь было настоящим? Был ли кто-либо из них настоящим?

– Я не уверена, – сказала она.

Лука Лёве усмехнулся про себя. Уголок его губы натянулся:

– Ты создана причинять муки, Адель Вольф.

Он снова собирался ее поцеловать. Она видела это в небольшом, на пять градусов, наклоне его головы, в том, как он приблизился к ней.

Что это значило? Светило солнце, и не все было ложью.

Менее чем через сорок восемь часов они расстанутся, и она никогда не увидит его снова.

Могла она просто принять его? Чувство, которое не было печалью или гневом, или виной, или тяжким грузом? Прощание, в котором были не только слезы и тишина, и крик?

Он наклонился к ней. Она позволила.

Этот поцелуй был очень похож на последний, когда мир закружился вокруг них, а его губы рассказывали историю ее губам. Он был на вкус, как одна из греческих эпических поэм: противоречивый. Героический. Значительный. Наполненный столь многим: любовью и рождениями, и смертями.

Он был неправильным на вкус.

Она поняла это, как только аромат передался от его губ к ее. Серебристые химические вещества врезались в ее вкусовые рецепторы, вонзились в ее горло.

Этот вкус Яэль хорошо знала. Влад тестировал его с ней так много раз, всегда помещая его в ряд смесей, которые она должна была нюхать и идентифицировать. Она услышала сейчас его, держащего янтарную аптечную бутылку, объясняющего, что было внутри: «Это вырубает человека меньше, чем за минуту, подавляет его в течение нескольких часов. Невозможно проснуться. Противоядие нужно принять заранее, чтобы от него был хоть какой-то толк».

Яэль ахнула, поперхнулась, почувствовав, как препарат просачивается в нее. Лука отстранился.

На его губах все еще был блеск, и это был не вазелин. Победоносный протер рот рукавом куртки.

– Ты сказал, – ее слова уже были невнятными. Как и зрение. – Честная гонка.

Лука отмахнулся от ее слов. (Или, по крайней мере, она подумала, что он так сделал. Он был чуть больше, чем коричневое пятно в дневном свете.)

– Ну, ты знаешь, что говорят о любви и войне.

Рука Яэль нащупывала перила. Мимо. Транквилизатор тяжело разносился по ее венам, проникая в каждую часть ее тела, тая вместе с ним. Нельзя было удержаться.

Лука поймал ее, наполовину обессиленную, прошептав ей в ухо, когда положил ее на палубу: «Мне жаль, любимая. На самом деле. Но даже всего в пяти секундах ты слишком хороша. И я не позволю тебе снова выиграть».

Тьма закручивалась как дым, смывая последние мягкие слова Луки:

– Увидимся в Токио.

И внезапно все исчезло. Прочь, прочь…

Сейчас. 1 апреля 1956 года

Мир вокруг Яэль был наступившей тьмой и трясся. Голос шипел: «Просыпайся! Ты должна сейчас же встать!»

Зачем? Здесь было так приятно, в теплой темноте… Если бы только дрожь прекратилась, она бы осталась здесь навсегда. Но тряска все возрастала и возрастала. Пока не загудела под зубами и затряслась под кончиками ногтей. Сотрясая все внутри нее – слова, видения, воспоминания – как кости в чашке.

Длинный, длинный поезд. Цвета Холи, вырывающиеся из дымовой трубы. Женщина с желтыми волосами в подвале пивной плакала и плакала, срывая мир со стены. Кнопки, дождем падающие вниз, красные, как кровь. Кровь на ее куртке. Кровь между плиток пола, глубоко просочившаяся в цементный раствор.