империи они были законодательницами моды, обладательницами огромных гардеробов, бесчисленных украшений и значительных состояний; к ним приставали с ухаживаниями и подлизывались искатели мест. Сейчас же, чуть ли не за ночь, они превратились в беженок: зашивали свои сокровища в корсеты, прятали ценные вещи, чтобы те не достались казакам, и в общем оказались захвачены водоворотом обезумевшей столицы. Каждая из них была обязана всем нажитым человеку, который затерялся где-то в Сен-Дизье, во многих лигах к востоку, и каждая питала гораздо меньше намерений предать его, чем его семья или солдаты и политики, обязанные ему своим возвышением.

Гортензия думала, как отразится крушение империи на ее матери, которая получала значительную пенсию от своего бывшего мужа. Еще она размышляла о судьбе своего любимого брата Эжена, отрезанного в Италии и окруженного врагами. Кроме того, куда было податься и что делать ей со своими детьми? Она неохотно попросила совета у императрицы, когда Мария Луиза уходила с совещания по поводу ее будущих передвижений. «Я уезжаю, — сказала Мария Луиза с улыбкой, говорившей, что принятое решение принесло ей облегчение, — и советую вам сделать то же самое». — «Я рада, что ваше величество теряет корону с улыбкой», — в досаде ответила Гортензия, у которой был острый язычок. Однако Гортензия понимала, какое влияние на горожан окажет паническое бегство императрицы и наследника престола. Гарнизон и союзники увидят в этом шаге разрешение сдаваться, и Гортензия безуспешно попыталась заставить герцогиню Монтебелло (компаньонку императрицы и вдову маршала Ланна) убедить Марию Луизу не делать этого. Потерпев неудачу, она спросила совета у Жозефа, который тем более не мог ничем помочь. Он сердито посоветовал ей позаботиться о себе самой. Бонапарты и Богарне никогда не питали друг к другу симпатии.

В этом можно увидеть фатальный изъян наполеоновского правительства, слабость, характерную для всех диктатур. Начиная с переворота 1799 года император осуществлял личный контроль над руками, сердцами и умами всех своих подданных — аристократии, простого люда и буржуазии. Сейчас, когда его звезда закатывалась, эгоистичные его предали, а потенциально лояльные лишились инициативы. Мужчины и женщины, которые могли бы оказать решительное влияние, суетились, задавая друг другу риторические вопросы, и даже опытные солдаты в тумане пропаганды, контрпропаганды и слухов не могли понять, в чем заключается их долг. Только хладнокровные и беспристрастные, такие, как Талейран и его товарищи по заговору, могли найти путь и следовать по нему шаг за шагом, руководствуясь не совестью, а личными интересами. В конце концов, после того как Луи, муж Гортензии, кисло объявил ей, что ее дети станут заложниками, Гортензия последовала примеру Марии Луизы и поспешила на запад, не зная, скоро ли этот последний путь спасения будет перекрыт англичанами, наступающими на северо-восток от Тулузы.

В последние безумные моменты перед отъездом она услышала приглушенные разговоры роялистов, после четверти столетия выползающих из подполья и из безвестности. Еще она услышала жалостный рассказ о маленьком короле Римском, как, потрясенный всей этой суматохой, он отчаянно цеплялся за портьеры и дверные ручки в Тюильри, пытаясь задержать бегство матери и ее свиты. О главной слабости Гортензии, ее склонности впадать в слезливое самосострадание, свидетельствует ее собственное перо. Дважды разбуженная в свою последнюю ночь в Париже, она жалуется: «Столь беспокойная ночь, в придачу к моему хрупкому здоровью, стала непреднамеренной подготовкой к лежавшим впереди трудностям и опасностям». Позже, в Глатиньи, она услышала грохот пушек и отметила, что раньше этот знакомый звук ассоциировался у нее лишь с салютами в честь побед императора.

Мадам Удино прошла через аналогичные муки нерешительности. Она выехала из Парижа в четыре часа того же дня, что и императрица, направившись по запруженной дороге к Версалю и Рамбуйе, куда стремились все слабонервные, не имея ни малейшего понятия, что им там делать. В первую ночь в Версале жена маршала нашла ночлег на улице л’Оранжери. Всю ночь под ее окнами текла процессия беженцев. «Это шла империя, дети мои, — писала она в своих мемуарах, предназначенных для ее семьи, — во всем ее блеске и великолепии… министры в своих экипажах шестериком, забравшие с собой документы, детей, жен, сокровища, мундиры; весь Государственный совет, архивы, сокровища короны, правительство. И носители власти и великолепия смешались на этой дороге с бедным людом, нагрузившим на тележки все, что они могли увезти из домов, брошенных на разграбление, которое, как они думали, скоро начнется по всей стране». Возможно, ей приходило в голову, что это было точным повторением сцен, происходивших на дорогах, ведущих к почти всем европейским столицам, с тех пор, как парижская толпа собралась на той же улице, требуя хлеба под запертыми решетками великого замка. Прежде чем она отошла от окна, выходящего на эту хаотичную сцену, кто-то дал ей экзмепляр прокламации Жозефа, призывающей парижан остаться и сражаться. Она оканчивалась словами: «Парижане, я остаюсь с вами!» Читая, мадам Удино выглянула в окно и увидела автора прокламации вместе с его штабом. Он тоже спешил в Рамбуйе.

Мадам Жюно, чей муж недавно сошел с ума и покончил с собой, не бежала из города — не из-за преданности человеку, который возвысил ее мужа от сержанта до герцога, а из-за письма от другого старого друга, Мармона, в тот момент старшего по званию военачальника в Париже. Оставшись со своими домочадцами и четырьмя маленькими детьми, она тоже зашила бриллианты в корсет и, не зная, что делать дальше, написала Мармону, который тогда вел переговоры с союзниками. Несмотря на бесчисленные обязанности, он ухитрился найти время для ответа; и его письмо помогает объяснить его поведение, впоследствии заклейменное как предательство. Он писал: «…Я бы рекомендовал вам не покидать Париж, в котором завтра наверняка будет гораздо спокойнее, чем в любом месте в двадцати лигах вокруг. Сделав все, что было в моих силах ради чести Франции и французского оружия, я вынужден подписать капитуляцию, которая позволит иностранным войскам завтра войти в нашу столицу! Все мои усилия были напрасны. Я был вынужден сдаться численно превосходящему противнику, какое бы сожаление я при этом ни испытывал. Но моим долгом было сохранить жизнь солдатам, за которых я несу ответственность. Я не мог поступить иначе и надеюсь, что моя страна будет судить обо мне справедливо. Моя совесть чиста перед этим судом».

IV

Так Мармон понимал свой долг, и, возможно, история осудила его слишком сурово. В конце концов, все считали, что империя побеждена. Императрица и Жозеф уехали, большинство высокопоставленных лиц бежало по дороге в Версаль, владельцы лавок закапывали свои ценности в садах, и боевой дух Национальной гвардии упал