— Я знаю. Но у меня нет выбора — либо я понесу её, либо умру. Думаешь, я могу прекратить игру, подняться и уйти? Нет! И ты — не можешь. Мы — короли, либо царим, либо умираем. Третьего не дано. Горе — павшим.

— Но мы ещё не пали.

— Нет. Однако ты не осознаёшь всей тяжести нашего положения, — вздохнул Сезар. — И это естественно.

— Наше положение тяжёлое?

— Да. Я всё просчитал и, как получилось, просчитался. Я посчитал недавно полученные мной донесения ложными и дезинформирующими, но, судя по последним сведеньям, ошибся. Войска императора Линтона Руала движутся в сторону Рэйва. Мы в ловушке. Они вдвое, если не втроем, превосходят нас числом. Если выдвинемся из крепости, столкновение с ними обернётся неминуемым поражением.

— О, Духи! — выдохнула поражённая Гаитэ. — Думаете, оставаясь здесь, мы окажемся в меньшей опасности?

Уперев руку в оконный косяк, Сезар покачал головой, не считая нужным озвучивать то, что было ясно без слов.

— И что нам делать? — воскликнула Гаитэ. — У вас ведь есть хоть какой-то план? Вы всегда выходили сухим из воды. Наверняка и сейчас можно придумать какую-то хитрость?

— Можем попытаться держать осаду, но, откровенно говоря, рассчитывать тут не на что. О преданности людей данной провинции нам говорить не приходится. Вы это понимаете?

— Да. Понимаю. Что же остаётся?

— Выждать момент и бежать.

— Бежать, бросив армию? Но это невозможно! Мы не можем так поступить!

— Гаитэ! — мозолистая, жёсткая ладонь воина на миг коснулась её щеки. — Какое вы ещё дитя! Мне жаль, что во многом придётся разочаровать вас, но… слишком много поставлено на карту. Поэтому я не намерен щадить врагов. Как бы вы не молили меня об их жизнях, ради вас самих и ради себя я их уничтожу. Жизнь — это большая и грязная драка. И, если приходится выбирать, пусть лучше умрут наши противники, а не мы.

— Нет, Сезар! Нет! Ты не сможешь драться с повстанцами и регулярной армией одновременно! У тебя и тысячи солдат нет. Нас всех покрошат в капусту. Нужно действовать дипломатией, а не мечом. Говорить о мире.

— Даже если бы и стал, кто ж станет меня слушать? Я не буду унижаться, заведомо зная, что никто щадить меня не намерен! Нет. Просить пощады у врага я не стану.

— Я созову людей. Потребую возобновить вассальную клятву…

— Бесполезно. Предадут при первой же возможности.

— Но так мы хоть что-то сделаем! А пока я постараюсь заручиться их преданностью, пошли весть к отцу и потребуй подкрепления. В подчинении у Торна достаточно людей, чтобы дать отпор Варкароссу и Валькаре, а Рэйв убедить, что хранить верность выгоднее, чем предавать меня. Не теряйте надежду. Даже проигранная битва — ещё не проигранная война, а мы и битвы не проиграли.

— Мы? — блеснул глазами Сезар.

— Конечно, — уверенно ответила Гаитэ.

— Утопающий хватается за соломинку. Но ты права, соломинка лучше, чем ничего.

Гаитэ никогда не любила отчий кров. По иронии судьбы нигде и никогда она не ощущала себя настолько узницей, как под теми сводами, что сама судьба назначила ей быть защитой и убежищем. С годами толстые стены замка лишь сильнее напоминали ловушку.

Толстые стены, не пропускающие звуков, редкие масляные светильники, красноватые отсветы, бросаемые на завешенные коврами сводчатые проходы — всё дышало враждебностью, таило угрозу. Каждый переход, каждую башню замка окружали зловещие тайны. Отовсюду мерещился лязг — цепей, оружия, цепей опускаемого моста.

Опочивальня Гаитэ находилась рядом с покоями Сезара. У дверей сторожил верный Кристоф. И всё равно она не чувствовала себя в безопасности. Тревога и беспокойство снедали душу. От них никак не отмахнуться.

Что будет с ними, если заговор увенчается успехом и Алонсо падёт от руки заговорщиков? Кто бы не были эти люди, они должны понимать, что разом срезать три головы, уничтожить таких людей, как Фальконэ, не получится. Значит, герцоги сознательно шли на то, чтобы развязать в стране гражданскую войну. Их интересовала лишь та выгода, которую лично они смогут урвать для себя во взбаламученной, вставшей, словно лошадь на дыбы, стране.

Жёсткая централизованная власть, сосредоточенная в одних руках, безусловно, пошла бы на пользу Саркассору, простому населению, торговле, но никак не устаивала властьимущих князьков, привыкших единолично царствовать в своём наделе.

Однако политика — политикой, но Гаитэ в данный момент интересовали лишь судьбы конкретных людей: её, Сезара, Торна. Участь Эффи и Алонсона тоже не оставляла равнодушной, но, если, положа руку на сердце, трогала куда меньше, чем возможная смерть её самой и двух братьев.

Ещё была Стелла, заточённая в башне. Если заговор потерпит поражение, её, несомненно, обезглавят. А какой бы Тигрица отвратительно матерью не была, она всё же дала ей жизнь. Да и теперь, повзрослев, немного иначе взглянув на мир, Гаитэ сомневалась, так ли уж враждебно отнеслась к ней её родительница, отослав подальше от всех эти вечных склок, интриг, подковёрных змеиных танцев двора? Надёжные монастырские стены давали защиту, пряча, делая Гаитэ незаметной, ни для кого неинтересной. Все её братья мертвы, лишь Гаитэ до сих пор удалось сохранить жизнь. Шапка-невидимка, что надела на неё Стелла, стала лучшей бронёй.

Гаитэ не занимали ни власть, ни политика, но ей очень хотелось жить. А вот для того, чтобы выжить, ей необходимо заняться политикой и обрести реальную власть — круг замыкался.

Обрести власть — сложная задача, с учётом того, что за плечами Гаитэ кроме вереницы опочившей царственной родни да голубой крови, ничего нет. Даже элементарного опыта. Как сказал недавно Сезар? Её невинность и неискушённость в житейских делах весьма ценны для всех, кто желает использовать её в собственных интересах.

Со всех сторон опасность, со всех сторон — гибель, со всех сторон предательство. Она словно в трясину попала! И не за что зацепиться. И утягивает всё глубже, всё сильнее.

Когда Сезар ближе к вечеру передал приглашение явиться в приёмные покои замка, Гаитэ невольно ощутила нервную дрожь. При одной только мысли о том, что предстоит изображать полновластную хозяйку положения перед десятком высокородных графов и баронов, становилось дурно. Она не справится. У неё не получится. Она всего лишь на всего скромная монастырская воспитанница.

«Возьми себя в руки! — обратилась она к своему отражению в зеркале. — Не смей раскисать, не смей показывать свою слабость. Никто не станет подчиняться неуверенной в себе пигалице, а если они не подчинятся, разорвут нас на части».

Пока она шествовала к высокому креслу, стоявшему на возвышении у центральной стены, завешенной стягами и украшенной гербом рода, лорды держались почтительно, хоть и с достоинством.

Стоявший у ступеней Сезар выглядел мрачным, но спокойным. Стоило ей приблизиться и протянуть руку для церемониального поцелуя, как он первым склонился перед ней в низком поклоне.