– Да, конечно, конечно, прости. Я решил, будет лучше, если ты узнаешь обо всем от меня и сегодня, чем завтра и от главного. Сама знаешь, любой стресс длится всего неделю, так что, как говорится, раньше сядешь – раньше слезешь…

– Нет, ну ты начнешь когда-нибудь?

– Тот случай с Соколовой, помнишь, два месяца назад? Ну, та, которая ушла домой, а ночью выкидыш на двадцати восьми неделях, насилу откачали. Ты тогда дежурила.

– Конечно, помню, – отозвалась Маргарита сразу охрипшим голосом. – Мне объявили выговор, хотя всем было ясно, что это несчастный случай. Ужасно. За нее я меньше всех боялась…

– Разумеется, несчастный случай, все это знают и все тебе сочувствуют. Я отлично помню все детали: и как она просилась, и как ты отпустила, потому что всё было нормально, дня через два ее должны были выписать. И на тебе!.. Не знаю, что нашло на нашего Стервятника. До сих пор он свою фамилию не оправдывал, а тут как с цепи сорвался.

– И что Стервятников?

– А! Несет какой-то бред – не разберешь, ей-богу. Вроде как Соколова пришла в себя и не нашла ничего лучшего, чем подать в суд на больницу и на тебя: мол, если бы ты ее вовремя перевела в перинатальный центр, то ребенок бы выжил. Требует миллион за моральный ущерб.

– Или моей головы.

– Или твоей головы.

– Ну а главный?

– Ему лишь бы истории не вышло. Представляешь, какой прецедент? А история намечается будь здоров – адвокаты у этой Соколовой какие-то навороченные, где только и сыскали. Ну и пошла писать губерния – предъявлены два иска. Как ты уехала, тут и заварилась каша. Назначена комиссия по выяснению всех обстоятельств, какие-то климактерические тетки. Вчера они шерстили в отделении, истории читали, рылись, рылись, сегодня видел их с начмедом.

– Коля, но это абсурд! – подумав, сказала Маргарита. – Соколова пролежала десять дней, прошла полный курс, анализы были нормальные, я собиралась ее выписывать со спокойной душой. Ни о каком перинатальном центре и речи не было. Да ее бы туда и не взяли. Ее история никак не связана напрямую с тем диагнозом, с которым она поступила.

– Да мне-то ты не объясняй. Сначала все были в шоке и не восприняли всерьез – решили, что истерика у женщины. Ну а потом начальники занервничали. Должно быть, я всего не знаю. Тут явно не так просто. Говорят, что под главного копают, что нужно место. А тут и повод для разборок, раздувается скандал. Мне кажется, мишень не ты, а он. Не знаю, впрочем. Но что-то здесь не так, как видится на первый взгляд.

– Возможно. Кстати, как там Гончарова?

– Ничего не изменилось. Увозили практически силой – боялась и отказывалась ехать. Но все-таки отправили. Еле-еле доехала, в дороге начались схватки, подняли в родовой бокс и капали всю ночь, остановили как-то. Тоже, рассказывают, кричала на всю больницу, грозила всех посадить и зарезать.

– Гончарова?..

– Она-она. Спустили к Эре Самсоновне – та мне звонит и вопрошает, как это она умеет: зачем прислали? Матка, мол, практически идеальная, буду выписывать…

– После капельниц?

– Да, наутро. Попросил подержать, посмотреть. У нее же сегодня так, а завтра шиворот-навыворот. По-прежнему лежит и держит свой живот руками. Вроде как даже устроили в одноместную палату. Забудь ты про Гончарову, Эра вытащит. Только возить ее действительно не стоит, пусть хоть до родов там лежит.

– Теперь уж пусть лежит, конечно. Я позвоню им, попрошу, мне Гамбург не откажет.

– Не откажет. А Соколова – классический несчастный случай, каких сотни, если не тысячи. Если бы все эти женщины вздумали подавать иски, все суды просто захлебнулись бы от их количества. Кто-то ей там посоветовал: вроде как на Западе подобные дела – самые выигрышные. В чем я тоже, кстати, сомневаюсь. В общем, я понял так: если дело дойдет до суда, то главному легче пожертвовать тобой, чем платить миллион, которого нет. Кстати, Гамбург активно тебя защищает, сказала, что придет на суд и приведет коллег – ругалась страшно… Ох, сказал – как камень сбросил. Прости за дурные вести. Об одном прошу: не пори горячку, может, само рассосется. Адвокат, видимо, нужен хороший – по этой теме. Я спрашивал приятеля-юриста, он говорит, что подобные иски длятся годами, все обычно от них устают, и в финале, как правило, обе стороны недовольны решением – всё заканчивается ничем. Слушай, а может, тебе взять больничный?

– Больничный? А на сколько – на год, два?

Маргарита пожала плечами. Она допила шоколад и тронула Толстоброва за руку:

– Спасибо, Коля, не тревожься. Разумеется, лучше узнать это от тебя, чем завтра падать в обморок у главного. Как же всё это не вовремя…

– Что ты решила?

– А что же тут можно решить?.. Как уверял мой дед, кто предупрежден, тот вооружен. Значит, буду вооружаться. Или не буду, пусть идет как идет.

– Вот нет! Нельзя, чтобы шло. Я этого и боялся, что ты сама, по доброй воле отправишься к ним в пасть. Бороться надо, понимаешь? Нельзя сидеть и ждать, пока тебя сожрут. Собрать все силы и бороться.

– Коля, ну какие силы? С кем бороться? С женщиной, потерявшей ребенка? О чем ты говоришь…

– Не сдаваться хотя бы вот так. Не делать необдуманных движений. Не расстраиваться совсем уж. Пройдет, забудем и не вспомним, я уверен.

– Ладно. Ты беги домой к Ирине, а я посижу чуть-чуть, ага? – Маргарита внезапно устала, потерла виски, потом широко улыбнулась, но удержать улыбку не могла и с минуту глядела перед собой без выражения, совершенно забыв о существовании собеседника. Затем встряхнулась, достала из сумки телефон, подумала, снова бросила его в сумку и выжидающе посмотрела на Толстоброва.

Он упрямо мотнул головой, лицо его потвердело:

– Нет, не ага. Ты всегда меня гонишь. В общем, так: я найду адвоката, или двух, нужно двух. От тебя толку мало, я вижу. Учти: ты уйдешь – я там тоже работать не стану. А сейчас позвони мужу, чтобы он тебя забрал домой, я без машины. А может, лучше пройдемся? Давай, пойдем. Вставай.

– Нет, Коля, нет. Я же сама на машине. У мужа выставка и немцы, ему не до того. И знаешь, мне нужно посидеть, переварить. А ты иди, иди. Пожалуйста…

Маргарита смотрела почти умоляюще, и, не выдержав этого взгляда, Николай Степанович неловко поднялся, что-то было начал говорить, прервал себя на полуслове, махнул рукой и побрел к выходу. Пару раз попытался вернуться, но не решился.

Едва он скрылся из виду, Маргарита закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Слезы размазали тушь, проторили дорожки в румянах и пудре и стекали прямо на скатерть – мутные розоватые капельки. В полутемном кафе на нее никто не обращал внимания, и, вдоволь наплакавшись, она заказала рюмку коньяка, понюхала, но пить не стала, отвернулась к окну, где уже образовались синеватые сумерки, да так и застыла, разглядывая вечернюю иллюминацию и плывущий свет фар за стеклом.

Маргарита Вениаминовна Реутова была не просто хорошим врачом. Она обладала невероятным диагностическим слухом, умея предугадывать то, чего, казалось бы, предугадать было нельзя. Некоторые считали ее перестраховщицей, но статистика вынашивания у нее всегда была на порядок выше, чем у других докторов. Женщины это знали и всеми правдами и неправдами рвались именно к ней. Ей удавалось справляться с самыми тяжелыми случаями. Нередко ее помощь была как будто чисто психологической и, на посторонний взгляд, волшебной. Но для этого волшебства требовалось непременное условие – полная погруженность, настроенность на больного. И сейчас Маргарита Вениаминовна пыталась определить, что на самом деле произошло в истории с Соколовой: сыграла ли роль ее врачебная невнимательность и, как следствие, случилась ошибка, или это всё же несчастный случай. Нет, формально всё было сделано правильно: обследование, диагноз, лечение. Любой врач на ее месте выписал бы женщину со спокойной душой. И выписал бы гораздо раньше. Она собиралась это сделать через два дня, поэтому и отпустила пациентку на ночь домой…