Умно, зело умно. Но Оленька-то всего на полтора года старше его Катьки… Situation, блин…

А что Катя? Кто они между собой? В свое время Сергей достаточно много и часто спрашивал себя об этом. И, в конце концов, нашел: она — единственное, навсегда дорогое для него существо. И из-за болезни физически неотделимое, постоянно чувствуемое, требующее ласкового отношения, как ломаная рука или пробитое легкое. Но она его внутренняя боль. Которую не выставляют на показ. Он же не нищий, чтобы зарабатывающий демонстрацией несчастий… Больна от того, что зачата в нелюбви? Это кто ж его так кольнул? Сергей забыл. И что теперь? Так уж все получилось. Он же сошелся с Еленой, и жил во всем этом. Кто может его в чем упрекнуть? Да, да, да! Может быть, если бы он купал бы ее в ванночке, стирал пеленки, мыл попку и дежурил бы при высокой температуре, то тогда… что тогда? Это из области фантазий. Дамских, бабских, тещиных пошлых фантазий. Вживаться в них Сергей не собирался, и Станиславский тут не судья.

А если бы Катя была здорова? Красива, талантлива, умна и… блин! Блин! Блин!

Саша изо всех сил сжал его руку в своей узкой ладошке, потом порывисто обнял, поцеловал и стыдливо смахнул вдруг не удержанную слезинку. Что уж стесняться? Этот невысокий и сутулый бывший советский ученый, такой до недавнего правильный, логичный, про- и за-организованный человечек совершал уже очередной совершенно неправильный проступок. Продуманно совершал. Зная об уголовной ответственности. Он оставался сегодня сидеть весь день дома, а Сергей, в его костюме, с похожими усами и в его же черных очках отправлялся на юг североамериканского континента. Тамару тоже все время подтряхивало. Она в сотый раз, в противовес молчаливому Саше, вслух повторяла варианты легенд на все возможные случаи, давала наставления мужу и дочери, и все поправляла и проверяла прическу, макияж и меняла сумочки. А Оля держалась молодцом. Чудо барышня — все также, совершенно фальшиво, благожелательна. Словно он для нее никто. В самом деле, а, вдруг, и правда? Просто опытный учитель, с которым легче усвоить необходимый в дальнейшей жизни материал. О таком в их американских учебниках написано. Был никто, есть никто, останется никто. Оля улыбалась все утро как манекен. Если это так, то это урок уже для него. Урок чего? Стоп! О чем это? Кого-то обидели? Или запоздалые оправдания педофила? Но перед кем? Его пока никто не судит. Или судят? Или правы были грифы? Нет, тихо, никакой суд не идет, и… падалью не сильно пахнет. Оля, Оля…

Ты меня никогда не увидишь…

Я тебя никогда не забуду…

Хо-хо-хо, какая пошлость. Нежность на широко расставленных ногах совсем не из его амплуа. Впрочем, как и у Караченцева. Чего тут больше: брезгливости к себе или… страха? Сергей также фальшиво улыбнулся в ответ: какая же ты, все-таки, умница. В последний раз взглянул в зеркало на себя, на Сашу, и очень похоже ссутулился. Они рассмеялись: здорово! Вылитый. Только сильно красный. Что ж поделать? Когда солнце в почти экваториальном зените, очень трудно определить направление к западу или северу, в которых нужно было выбираться из бесчисленных и совершенно одинаковых квадратов сухого подсолнечника. Он проблуждал почти пять часов и сильно обгорел. Тоже урок. «Ну, будете у нас на Колыме», — дурацкая шуточка, а как удивительно к месту. Все. Выдох. И в раскрытую дверь они с Тамарой шагнули как в открытый космос. Вдоль общего с соседом зеленого газона под руку прошли к начисто протертой на дорогу, сияющей лаковой синью машине, демонстративно неспешно закинули вещи на заднее сиденье, помахали стоящей в проеме «их доченьке». Проверили замки, пристегнули ремни. Тамара аккуратно отпустила сцепление. Все. Все.

Все: «Good-bye, America»!

Поднимаясь от набережной к гостинице. Золотой Рог. Сергей в последний раз перещупывал карманы и дно подкладки… Кранты. Про оставленный в номере пропуск с его, мягко говоря, непрезентабельным видом, мордовороты на входе не поверят. И так вчера был конфликт, а сегодня у него их и забашлять нечем. Кранты. Пышный снег, щедрыми хлопьями сыпавший вчера весь вечер и всю ночь, за сегодня так и не растаял. Грязная корка, вытоптанная пешеходами посредине, поквасившись полуднем, сейчас опять схватилась шершавой полупрозрачной мутью, из которой торчали окурки, пробки, ценники. Культурный слой, блин. И откуда здесь столько этих красных липучих ценников? Подниматься в летних, с дырочками, туфельках, было безумно скользко. Чтобы немного отдышаться, завернул в проулок за большую, но тёмную витриной с электрическими китайскими товарами. Фу-у. И что же теперь ему делать? Удушье понемногу отступало. Надо же, какой уютный закуток. Летом, поди, ему цены нет: тупичок составляли старые, начала века, двухэтажные штукатуренные домики, обсаженные под окнами, чуть было не сказал… зеленью, мелкими, но густыми кустами сирени. Даже скамеечка у парадного, можно по-человечески присесть. С обеих сторон вокруг скамьи закостеневшие шелушащиеся верёвки виноградника цеплялись за балкон второго этажа. Прямо как в беседке. Но долго сидеть нельзя, сам закостенеешь. А ему сейчас только простатита и не хватает.

А куда идти? К кому? От кого?

Всё из-за того, что он сорвался. И, естественно, оторвался. Когда пекинский рейс доставил гортанно галдящую ораву одинаково чёрненьких с жёлтеньким челноков на гостеприимную землю Русского Дальнего Востока, Сергей прямо на трапе почувствовал, как его оставляют силы. По-видимому, поплыло давление: оно то ли подскочило, то ли упало, но ноги вдруг потеряли чувствительность, зрение сузилось, а центр тяжести всего тела сфокусировался в затылке. Едва протянув через таможню, на автопилоте пересёк зал в сторону тёмного проёма кафе-бар, и непослушной трясущейся рукой сунул десять баксов бармену. Неужели не он один так плохо переносил возвращение на Родину? Бармен, жирный небритый молодой хряк с серьгой и косичкой, мгновенно накрыв правой ладонью купюру, левой густо татуированной рукой ювелирно налил до краёв двести двадцать пять беленькой и откупорил бутылочку пепси…

— Good-bye, America?

— Да. Спасибо.

Откуда догадался? Первые пахучие глотки прошли тяжело, с насилием, кадык не хотел открываться, и водка поднималась в нос. Но потом страх начал отступать. А вот пепси, после терпкой столичной, оказалось отвратительно сладким.

— Сигареты?

— Нет, ещё водочки.

Вторую можно было пить не торопясь. В три приёма и присев на высокий вращающийся стул. Руки-ноги всё ещё тряслись, но зрение стало выправляться, расширяя сектор охвата. В крохотном тёмном зальчике, кроме него, в дальнем углу курили ссохшийся до неприличия китаец и немолодая, испитая проститутка. Сильно пахло выпечкой и хлоркой. Прерывая негромкое, но липнущее пение бессмертной Салтыковой, пассажирам, прибывшим рейсом из Новосибирска, на двух языках предложили получить свой багаж. Братцы, а ведь и Салтыкова, и грязная изшарпанная стойка, и заспанные новосибирские пассажиры, столичная, и запах хлорки… это же всё Родина, Родина! Ёлы-палы!