А Верхарна стоит читать только в переводах Волошина. Ибо тут вот как раз одному Волошинскому душевному опыту и можно доверить. И ничьему другому. Потому что Волошин гений, сам знавший об этом. И ещё он был фаталистом. Фаталистом, потому что гением. То есть, ему себя ни на кого было не жалко. Он всем отдавал всё. Сергею не так. Сергею себя всегда было жалко, своих сил, своих лет. Вот, хотя бы ради той же Ленки он в театре играл в полсилы. Да мало ли чего он ещё делал в пол? И в результате? Потерянное время. Оп, ля! Неужели уже полжизни прошло? А куда? Мимо? Как сон. Как этот самый чужой праздник. Воспитывала пионерия, наставлял комсомол. А потом? Что стало со всеми этими зазубренными нравственными установками? Всё, почти всё на проверку оказалось игрой в будь готов, всегда готов… Химерой и кулисной пылью. Той самой, мелкой, летучей, кажущейся в луче снопосвета серебристо звёздной, но, на самом-то деле, вполне обычной серой кулисной пылью. Зачем же он так долго пытался погрузиться в эту игру? По честному. По пацански. Хотя знал, ох, знал, и, ладно, пусть не на все сто, но всё же достаточно явно чувствовал, что вернее, надёжнее было бы наблюдать мир со стороны. Экономнее. Для сердца. И печени. Вот почему он не стал, например, искусствоведом? Он же такой умный и знающий. Писал бы себе статейки, ругал, хвалил, оппонировал. Любили бы, не любили, но уж точно бы все заигрывали. Катался бы по театрам, как сыр по маслу. Но нет, не то. Не то. Не смог бы. Сначала нужно кем-то стать, найти именно своё, реализовываться, а уж после и философствовать. Нужно стать…

И опять этот подлый, этот незабиваемый в чужие ворота вопрос: а почему его-то театр не отпустил? По большому-то счёту. Почему и в дали от кулис у Сергея всё продолжает строиться по сценарию бессмертного Шекспира? Всё как в клятом. Гамлете.: пятнадцать минут зауми, потом, чтоб разбудить зрителя, две минуты для любовной сцены и три минуты на поединок, и снова четверть часа быть иль не быть, вот в чём вопрос… В России Шекспир просто член Серебряного века. А не потому ли, что этот полумифический англичанин как истинный медиум писал о неведомой, неслыханной, но так магически созвучной ему России?! Что, глупость сморозил? Так ведь не Сергей об этом первый догадался, о том, что леди Макбет у нас в каждом Мценском уезде! А Михайловский замок? То-то. Вон, в той же Америке гамлеты не живут, проверено. А тут на каждом перекрёстке полтора-два принца. Принца-изгоя… А какие у нас сны в летние ночи. Вот засели же под теменем строчки, и не вспомнить, откуда и от кого:

Печаль России. Горечь дыма

Неостывавших пепелищ…

Соотчичи и побратимы,

Я, как и вы, бездомен, нищ…

Наверное, от этой всеобщей и всевечной внутренней бездомности России, её насельники особо ненавидят гостиницы. А самую Россию они ненавидят не от неизбывной нищеты, а от гамлетовской непризнанности, невостребованности… Стоп! Кажется, есть ещё одна глупость, требующая обязательного внимательнейшего рассмотрения: если ты изо дня в день своими поступками читаешь уже написанную про тебя пьесу, то это значит, что ты никак не пишешь её сам? А чем прочтение сюжета отличается от написания? Тем, что один пользуется чернилами, а другой кровью. А кто из них первый? Который кровью или чернилами?

Это вопросы в… Глупость? Конечно. Но, всё же: смысл жизни ещё есть изначально или он появляется потом? Глупость…

Приходилось вставать. Потолок с плотно забеленной лепниной, мельтешащий новостями и шоу экран, дождь и снег за окном… Заходила горничная, злобно жужжала пылесосом, гремела пустыми бутылками и махала тряпкой. Некрасивая, вот и злая. Или наоборот. Экран, дождь со снегом, лепной потолок. Чтобы хотя бы заставить себя спать или элементарно не глядеть в этот проклятую лепнину, Сергею на день, а, может, на день и ночь, это не важно, требовалось две бутылки водки. По чуть-чуть, сто грамм через час. Поэтому приходилось иногда вставать, обуваться и идти вниз к проспекту. Косящиеся морды охранников, кривящаяся рожа администратора, язвительно напоминающего, сколько у проживающего осталось ещё проплаченных суток. Глубокий вдох, и улица обжигала человеконенавистническими ветром и сыростью. Приморье. Перейти улицу вообще просто невозможно. И чего они тут так гоняют? Как долбанутые, никто на светофор не смотрит в принципе. Тяжёлые двери. Замолкающая от его присутствия очередь, продавщица, давно переставшая шутить… Да плевать он на них хотел, если бы не ломка с нестерпимой головной болью и тошнотой, тошнотой до срыгивания желудочным соком. Плевал бы он на всех. Этим вот соком.

Но позавчера, выйдя из магазина, Сергей буквально наткнулся на маленького вьетнамчика. Тот легко отшатнулся, попытался, было, обойти справа. Но Сергей захватил кожзаменитель рукава его, вероятно, детской курточки:

— Стоять! Сколько вас тут развелось? Пройти нельзя. Стоять, я тебе сказал.

Пальцы соскользнули, и вьетнамец опять попытался обойти его. Но Сергей несильно ударил его кулаком в спину:

— Ты, косоглазый! Я, что, не тебе, тварь, говорю? Ты же, налим, даже Пушкина не читал, не то, что Волошина. А хочешь жить на русской земле. Зачем ты здесь, плесень?

Неожиданно этот крохотный мужчинка оскалился и что-то закричал в ответ. Это было уже слишком. Сергей попытался придавить его за грудки, но вьетнамец пропал из поля зрения, куда-то словно провалившись. И тут же Сергей почувствовал, как его шею жёстко захватили клешнёй две ноги в белых кроссовках, и понял, что летит через оказавшегося под ним вьетнамца лицом прямо в асфальт, не имея возможности подставить растопыренные руки. Удар пришёлся во всю левую щёку, но сознания он не потерял. Мучительно, почти рефлекторно скрутился и встал. И теперь полетел на спину, получив от высоко выпрыгнувшего противника жёсткий удар пяткой в грудь. При чём тут Пушкин? Ап, затылком Сергей треснулся здорово. Теперь встать никак не удавалось, звон шёл беспощадный, и он беспомощно скоблил ногами, а вокруг что-то зло кричало с десяток одинаково одетых маленьких чёрных человечков. Пока большинство, словно воробьи в сирени, почти упираясь личиками, возбуждённо чирикали друг на друга, двое, присев на корточки, деловито прошаривали его карманы и стягивали куртку.

Выстрел грохнул буквально над головой. В наступившей тишине только удаляющееся шлёпанье множества кроссовок. Сергея сильными рывками поставил сначала на колени, а затем и на ноги очень широкоплечий, кряжистый белобрысый парень с угрюмым бледным лицом. Угрюмость шла от безобразного кривого шрама, глубоким полумесяцем от левого глаза через щёку подрезавшего нижнюю губу. Парень с нескрываемой брезгливостью осмотрел Сергея. Ну, да: грязный, лицо в крови, ещё и разбитой в кармане водкой пропитался. Грабивший вьетнамец даже порезался осколком.

— Жив, братан?

— Должен.

— Ну, то, что должен, в этом никто не сомневается. Дойдёшь?

Сергей попытался отряхнуться, но сильно качнуло. Отступил, прижался задом к стене.

— Спасибо, братан. Дойду помаленьку. Только отдохну.

— Ну, отдыхай.

Шагов через десять парень оглянулся, видимо хотел что-то ещё сказать, но только махнул рукой.