Он говорит о чувстве унижения от того, что «не оправдал ожиданий», имея в виду песни; всё в конце концов сводилось к песням. Когда Палмер возразил, что «аудитория была абсолютно околдована», Леонард сказал: «То, что они околдованы, ничего не значит, если я не транслирую им свои песни должным образом». На концерте в Манчестере он попытался объяснить аудитории, что стремится к чему-то большему, нежели к «простому почитанию нескольких «музейных» песен». И подробнее: «Я писал эти песни несколько лет назад для себя и для женщин, и очень странно быть в ловушке этого изначального усилия: вот я хотел сказать что-то определённое определённому человеку, а теперь оказалось, что я должен повторять их, как какой-нибудь попугай, прикованный к своей жёрдочке, день за днём». Ещё он назвал себя «сломанным соловьём». Несколько раз он предлагал со сцены вернуть всем зрителям деньги за билеты. Вне сцены он читал на камеру свою молитву из «Энергии рабов»: «Позволь мне стать на одну секунду в этом тоскливом и обескураживающем горе счастливым животным».

* * *

В самолёте из Парижа в Израиль Леонард хранил молчание. «В самолёте он любил сидеть спереди, обычно рядом со мной, — говорит Палмер, — и так как он терпеть не мог еду, которой кормили в самолётах, у него всегда была с собой мисочка с недорогой икрой, лимонами и чёрным хлебом. Он был задумчив». Леонарду не терпелось выступить в Израиле. Ему было очень страшно выступать в Израиле. Накануне он пел перед обожавшей его толпой, а потом сходил на свидание с Брижит Бардо; он предлагал Биллу Доновану сходить с ними на ланч и познакомиться с ней, но Донован должен был прилететь в Израиль заранее, чтобы проверить, всё ли готово к концертам.

Первый концерт, на стадионе «Яд-Элияху», был запланирован на тот же день, когда Леонард со своей группой приземлился в Тель-Авиве. Охранники в аэропорту двигались медленно и держались мрачно, всюду было оружие, но они приехали на концерт вовремя. Однако когда они вышли на сцену, пространство перед ней было абсолютно пустым. Люди толпились на трибунах по краям поля, как будто пришли смотреть на невидимых баскетболистов. Охранникам было велено не пускать публику на свежелакированный пол. Когда Леонард, недовольный, что публика находится так далеко от него, пригласил людей спуститься с трибун, на них накинулись вооружённые охранники в оранжевых комбинезонах. «Они как с цепи сорвались, схватились за дубинки и избивали ребят, — вспоминает Донован. — Леонард спрыгнул в толпу, а какой-то парень забрался на сцену и схватил гитару Рона, я сбросил его со сцены, а потом кто-то ударил меня сзади, и я вырубился. Получилось настоящее побоище». Питер Маршалл: «Я прятался за контрабасом, и какой-то парень поднимал стул — это было как в кино, — и вот он сейчас вломит мне им по роже, но кто-то схватился за стул сзади».

Музыканты собрались за кулисами. Дженнифер Уорнс сказала, что напугана. Леонард рассуждал вслух: «Может быть, я перестарался». Потом он вывел всех обратно на сцену. «Я знаю, что вы стараетесь делать свою работу, но необязательно делать это кулаками», — сказал он, обращаясь к охранникам, и затем посвятил им песню. Он призвал публику сесть на свои места и наслаждаться концертом. «В результате, — говорит Маршалл, — он всех успокоил и довёл шоу до конца». Сразу же после концерта музыканты покинули стадион и сели в автобус — обычный израильский автобус, который они арендовали на время гастролей. По дороге в Иерусалим «все пьют вино, играют музыку, веселятся от души, — вспоминает Маршалл, — и на дороге стоит одинокий солдат-автостопщик. Мы останавливаемся. Этот парень думает, что садится в обычный автобус, а внутри — колоссальная вечеринка. Мы забрали у него винтовку и угостили, чем бог послал» — травой, ЛСД… — «И какое у него было лицо! Вижу, как сейчас. У этих ребят была тогда суровая жизнь».

Иерусалимский концертный зал «Биньяней Ха-Ума» — небольшой, тогда ещё недавно построенный, с превосходной акустикой. Зрители сидели, где надо: на полу перед сценой. В гримёрке Боб Джонстон раздавал специалитет тура — «пустынную пыль». «Думаешь, эта дрянь всё ещё работает? — спросил Леонард. — Если работает, у нас серьёзная проблема; и если нет — тоже». Стоя у микрофона, глядя на готовую ловить каждое его слово, обожавшую его толпу, он, казалось, испытывал ещё более сильные чувства, чем обычно. С этой публикой у него была не просто эмоциональная связь; у них была общая история еврейского народа, общая кровь. Остекленевшие глаза Леонарда сияли. Он выглядел одновременно возбуждённым и измотанным — канатоходец, который в любой момент может рухнуть вниз или, оставив бренное тело, вознестись на небеса. Он пел, и его песни звучали великолепно, а музыканты, казалось, были подключены непосредственно к его нервной системе. Но Леонард чувствовал, что этого мало, что он недостаточно хорош для этой драгоценной аудитории и этих драгоценных песен. Он попытался объяснить это своим слушателям, но его объяснение становилось всё более и более запутанным:

— Они становятся для меня медитацией, и знаете, иногда меня не прёт, я чувствую, что обманываю вас, так что я попробую ещё раз, хорошо? Если не получится, я замолчу. Не стоит уродовать песню, чтобы сохранить лицо. Если у меня не получится лучше, мы просто закончим концерт, и я верну вам деньги. Есть дни, когда тебя отрывает от земли, а есть дни, когда ты просто не можешь оторваться от земли, и тут бессмысленно врать — сегодня мы не отрываемся от земли. В Каббале сказано, что если ты не можешь оторваться от земли, тебе следует остаться на земле. В Каббале сказано, что если Адам и Ева не смотрят друг на друга, то Бог не сидит на Своём престоле, и почему-то моя мужская часть и моя женская часть не желают сегодня встретиться друг с другом, и Бог не сидит на Своём престоле, и просто ужасно, что это происходит в Иерусалиме. В общем, послушайте: сейчас мы покинем сцену и в гримёрке попытаемся погрузиться в глубокую медитацию, чтобы, если повезёт, привести себя в форму, и, если у нас это получится, — закончил Леонард, — мы вернёмся [16].

За кулисами у Леонарда практически случилась истерика. Он объявил: «Я немедленно уезжаю». Сказал, что вернёт слушателям деньги за билеты. Но ему сказали, что слушатели не хотят денег, билеты стоят недорого, и некоторые люди проехали двести миль ради этого концерта. Кто-то подошёл снаружи к двери гримёрки и сообщил, что люди не расходятся и ждут его и что они хотят спеть Леонарду песню. Сначала Леонард не понял. Но потом он услышал их. Они пели «Хевену Шалом Алейхем», «мы несём вам мир». Маршалл отвёл Леонарда в сторонку и сказал: «Нам нужно взять себя в руки и закончить концерт, иначе мы отсюда целыми не уйдём». «Думаю, мне нужно побриться», — ответил Леонард. Так ему советовала делать мать, если он окажется в неприятной ситуации. В гримёрке было зеркало и умывальник, кто-то принёс ему бритву. Медленно, невозмутимо, под хлопки и пение публики Леонард брился. Закончив, он улыбнулся. Они вернулись на сцену. Леонард пел «So Long, Marianne», он был целиком погружён в эту песню, написанную им для женщины в другое, более простое время, он поменял слово — назвал её прекрасной, а не хорошенькой, и по его лицу потекли слёзы.

После концерта за сценой все разрыдались. Это был последний день тура — пора ехать домой. Леонард взял гитару и запел «Bird on the Wire» в манере кантри. Боб Джонстон тоже спел куплет, превратив песню в госпел-блюз, и затем вступили все музыканты: они заменили инструменты голосами и тихонько напевали, и музыка звучала сладостно и утешительно, как колыбельная.