– А я думал, что это старуха его воровала…

– Да все они там были один другого хуже, и сам он, и его супружница, и их четверо деток…

– …Ты уже собрался отдать Богу душу, когда я вошла. Я преклонила колени, пока литанию читали. А ты в это время еще что-то бормотал. Все повторял: “Джек. Джек. Джек”. “Как крепко бедняжка помнит Джека Мужика, – сказала я Нель Падинь, которая стояла на коленях позади меня. – Хотя они ведь всегда были хорошие товарищи”. “Вразуми тебя Бог, Кать Меньшая! – сказала Нель. – Он же говорит: “Блек. Блек. Блек”. Это из-за сына…”

– А я слыхала, Кать, что последняя воля Катрины Падинь, о чем она предупредила сына, была…

– Похоронить ее на Участке За Фунт…

– Поставить над ней крест из Островного мрамора…

– Божечки!..

– Поехать к Манусу Законнику, чтоб написать влиятельное письмо насчет наследства Баб…

– Бросить хижину Томаса Внутряха, чтоб развалилась…

– Дать отраву Нель…

– Божечки! Не верь этому, Джек…

– Если дочь Норы Шонинь не умрет после следующих родов, получить с нее развод…

– Ты оскорбляешь веру, мерзавец. Ибо грядет Антихрист…

– …О, а потом начался ералаш во всей деревне:

“Он упал со стога овса”.

“Он упал со стога овса”.

“Этот-то упал со стога овса”.

Я тут же встала и пошла к твоему дому. Как пить дать, думала, найду нового, свежего покойника. А в постели оказался ты, бездельник, и всем вокруг рассказывал, как у тебя левая нога поскользнулась…

– Но это же правда, Кать, у меня бедро сломалось напополам.

– А мне-то с этого что? Я думала найти нового, свежего покойника…

– Но я же умер, Кать…

– …Никогда я не видала в постели лодыря бесполезнее тебя. Одна нога у тебя лежала на земле…

– Я знал, Кать, что я умираю. И решил встать, пойти к убийце и убить его. “Выпей две ложечки из этой бутылки…”

– Потыраны Господни, вот так история…

– …Я осмотрела твою глотку. “Где та кость, которой она подавилась?” – спросила я. “Доктор ее вытащил”, – ответила твоя сестра. “Да не уменьшится милосердие Господне! – сказала я. – Никто не вправе так набивать себе брюхо. Если бы эта женщина не была такой жадной к еде, мы бы ее сейчас не обряжали…”

“Но ведь она не пробовала ни кусочка мяса с праздника святого Мартина”[164], – сказала твоя сестра…

– Потыраны Господни, ведь говорил же Бриан Старший, что она и сейчас была бы жива-здорова, если бы не отогнала собаку Катрины Падинь от своего дома перед обедом. “Пес так одурел от голода, что запросто мог бы вцепиться ей в глотку и вырвать кость…”

– Ох, Бриан, негодяй!..

– …Это было летом, и пот повсюду выступил у тебя на коже. “Он, должно быть, пропах по́том, – сказала твоя мать. – Мой сынок всегда был немного полоумный, бедная моя кровиночка, и вот до чего это его довело. Подвергнуть себя такому испытанию – поехать в Дублин на старом велосипеде и проспать под открытым небом целую ночь. Надеюсь, что Бог на него за это не прогневается…”

– О, если б я пережил тот день, я бы увидал, как Конканнан обыграл Керри…

– В сорок первом, да? Это вряд ли…

– …Ты добавил мне и Муред Френшис седых волос. Мы терли, терли и терли тебя, и все без толку. “Эти пятна – не грязь”, – сказала я наконец Муред. “У него их пять или шесть штук”, – сказала Муред. “Это знаки, которые как-то связаны с Гитлером”, – сказала твоя дочь. Какая же я забывчивая, все не могу припомнить, как их называют…

– Татуировка.

– Свастика…

– Клянусь Писанием, то самое слово. Мы израсходовали на тебя три чайника кипятку, четыре фунта мыла, две пачки “Ринсо”, кусок “Манки Бранда”[165], два ведра песку, а они всё не сходили. Это, конечно, не важно, но ты бы хоть поблагодарил нас за наш тяжкий труд и извинился за хлопоты, что ты нам доставил…

– Вы бы у меня еще не так схлопотали за “Графа Шпее”, я ведь каждую мелкую его деталь запечатлел на своем теле. Гитлер этого достоин…

– “Ух, как ему не повезло! Брось ты их”, – сказала Муред. “Его нельзя оставлять как есть, – сказала я. – Он же весь в штампах, будто письмо без адреса! Поставь на огонь еще один чайник, бога ради”. В эту минуту случилось зайти Бриану. “Сдается мне, – сказал он, – вы собираетесь ошпарить беднягу, что твою дохлую свинью…”

– О, он и сам шпарил языком-то будь здоров – и к тому же злобно!..

– …Не меньше, чем того, предыдущего, я утомилась мыть тебя. У тебя на теле не осталось ни местечка, где бы не было чернил. “Этот малый похож на человека, которого вымачивали в бадье с чернилами”, – сказала я. “Да так оно и было, – сказала твоя сестра. – Он пропитался чернилами. Втягивал их в легкие с рассвета до заката и с ночи до утра…”

– Судороги сочинительства у него были, как он сам это называл…

– Да неважно, что у него там было. Он прожженный еретик. Вовсе неправильно было хоронить его в освященной земле. Удивительно, что Бог не показал это на его примере…

– …Я почувствовала его сразу же, как вошла к тебе в комнату. “Здесь что же, портер разлили или еще что?” – сказала я жене Куррина. “Насколько я знаю, нет”, – сказала она.

– И немудрено: человек, который выпил дважды по двадцать пинт да еще две…

– У меня в желудке не было ни капли в тот день, когда я помер. Ну ни единой капли!..

– А ты правду говоришь. Не было. Это же обычное дело для Кать Меньшой, язвы: она просто намекала, чтоб ей дали выпить, когда говорила с женой Куррина…

– …Со мной вот что приключилось, Кать Меньшая: кофей Джуан Лавочницы. Он сгноил мои кишки…

– …Ноги у тебя были ломкие, будто прогнившее дерево, в темных буграх, и трещали, как у коровы с сухоткой…

– Клоги Джуан Лавочницы, без сомнения…

– Не думаю, чтобы тебе когда-либо доводилось забираться в такую даль, как Паршивое Поле. Если б ты видела ноги Норы Шонинь, которые вовсе никогда не знали клогов! Это если правда то, что говорит Катрина…

– Попридержи язык, отродье…

– …И как только подошла к двери, я почуяла запах печеной картошки, Кити. “Уберите вы эту картошку, – говорю, – покуда покойницу не обрядят”. “А в золе-то вовсе нет картошки, – сказал Микиль. – Если и была с утра, то больше не осталось. Слишком много печеной картошки она съела. Это очень тяжелая пища. Слиплась комом у ней в желудке”…