Я быстро понял, что мы с Джефом со значительным отрывом лидируем в международном соревновании жаворонков в нашей экспедиции. Поначалу мне казалось, что этот отрыв мог бы быть несколько меньше, причем без особого ущерба для нашего престижа, однако мои робкие попытки уговорить Джефа внести некоторые изменения в тактику наталкивались на его неизменное: «Не люблю спешить по утрам, мне надо время, чтобы расслабиться, выпить чаю, кофе, сделать записи в журнале…» Ну, что я мог на это возразить? Да ничего! Поэтому всю мою бытность поданным Соединенного Королевства я исправно просыпался в 5.45, чтобы выйти из палатки в 8.30.

Вот и этим туманным утром я выполз из палатки в 8.30, оставив Джефа собираться, и был нимало удивлен активностью наших кино-мушкетеров. Обычно они появлялись из палатки последними: им не надо было запрягать собак, и если накануне не было сьемок, то все их сборы сводились к подтаскиванию к моим нартам спальных мешков, палатки и нехитрого личного скарба. Сегодня же, напротив, первое, что бросилось мне в глаза, было численное преимущество участников киносьемочной группы над всеми остальными – не считая собак – участниками экспедиции. Их замечательное трио рассекало густой утренний туман и сеяло смуту среди пробуждающегося собачьего населения: впереди с камерой наперевес Лоран, рядом, как верный оруженосец, Дамиан и чуть позади с микрофоном, издали напоминавшим нанизанную на копье голову динозавра, огромный Бернар. Вся троица уже рыскала по лагерю в поисках добычи и, увидев меня, резво направилась в мою сторону – жертва была выбрана. Я огляделся вокруг в поисках путей к отступлению, но их, увы, не было. Единственно возможным убежищем могла стать моя палатка, но куда там: Джеф уже успел наглухо зашнуровать ее вход, так что путь туда мне был заказан, во всяком случае я не успел бы укрыться в ней до прихода моих преследователей. Приблизившись ко мне на фокусное расстояние объектива и заметив мое некоторое замешательство, Лоран вкрадчиво начал: «Виктор, не мог бы ты оказать нам любезность?» Я приготовился к самому худшему. Лоран продолжал: «Мы знаем, что ты каждое утро принимаешь снежный душ, и хотели бы это заснять. Не мог бы ты нам это продемонстрировать?» Мои слова, что я уже в некотором роде принимал сегодня этот злополучный «снежный душ» и что мне ужасно неохота, принимая во внимание неприветливую погоду, не только принимать душ, но даже думать о том, что надо снимать одежду, как-то застряли в горле. Поэтому я больше машинально, чем осознанно, и, скорее всего, по выработанной уже привычке соглашаться со всем, что предлагают мне мои иностранные товарищи, выдавил: «Конечно, нет проблем…» – и уже начал было расстегивать куртку. Однако Лоран остановил меня изящным режиссерским жестом и сказал: «Спасибо, Виктор. Пожалуйста, подожди немного в нашей палатке. Я скажу, когда начинать!» Прежде чем я удалился в указанную мне холодную гримерную, Лоран указал мне место, где именно я должен был принимать душ, и то, как именно, а также с каким разворотом я должен его принимать. Лоран был воистину великим режиссером. Он предусмотрел, казалось бы, все: и освещение, и ракурс, и задний план, – но так как сам он, насколько я знаю, ни разу не принимал этого злополучного душа, то не мог предусмотреть одного весьма важного обстоятельства, а именно: для съемки такого драматического эпизода на съемочной площадке должно было быть хоть немного мягкого свежего снега. Место, на которое он мне сначала указал, было настолько вылизано ветрами, что я при всем своем желании помочь самому главному для нас искусству – искусству кино – не смог бы отодрать от поверхности даже небольшого обмылка снега, не говоря уже о том, чтобы им обтереться. Я обратил внимание Лорана на это небольшое несоответствие снимаемого сюжета суровой прозе жизни. Поправка была принята. Была найдена новая площадка, покрытая замечательным, первозданно чистым, мягким снегом и находившаяся от гримерной по меньшей мере вдвое дальше, чем первоначально выбранная. Шагая к палатке Лорана и мысленно представляя свое возвращение в гримерную после съемок на теряющих чувствительность босых ногах, я думал о том, всегда ли правильно до конца бороться за соответствие высокого искусства безжалостной действительности окружающего нас мира.

В палатке режиссера стоял стимулирующий интенсивное творчество холод, но я на всякий случай включил примус и стал раздеваться. Через некоторое время из-за стен палатки донеслось Лораново: «Виктор! Ну как, готов?» «Да!» – крикнул я и, бросив прощальный взгляд на призывно гудящий примус, выбрался из палатки. Погода явно сочувствовала нашему режиссеру: туман практически рассеялся и показалось солнце. Я бодрой иноходью (что объяснялось повышенной чувствительностью к холоду левой ноги) направился к лобному месту, напевая при этом, чтобы заглушить стук зубов, какую-то песенку. Однако во время утреннего душа, который я принимал буквально сразу, только выбравшись из спального мешка, тело мое еще хранило его тепло, сейчас же оно имело умеренно комнатную температуру, и первая же пригоршня снега, брошенная на грудь, стала для меня серьезным испытанием. Стараясь не подавать виду и даже улыбаясь, я позировал Лорану, судя по всему, чрезвычайно довольному ходом съемочного процесса. К этому времени большинство моих товарищей уже выбралось из палаток и с интересом наблюдало за съемками. Надо сказать, что вместо ожидаемой поддержки типа: «Давай, Витек! Покажи французам, почему русские выиграли войну 1812 года!» – или чего-нибудь в этом же роде я услышал приглушенное расстоянием «Crazy Russian, crazy Russian!». В ответ, почти не разлепляя замерзших губ, я вторил на своем уже совсем замерзающем английском: «Crazy Russian’s washing», что в моем понимании должно было означать «Сумасшедший русский моется!» После нескольких крупных планов я был отпущен режиссером. Не чувствуя ни ног, ни рук, я кое-как доскребся до палатки. Ноги мои приобрели былую раскованность только к исходу второго часа лыжной гонки.

Погода и состояние снежной поверхности позволили нам пройти за день 20,5 миль. Это был очень неплохой результат, и только было мы с Джефом собрались отметить его в нашей уютной палатке отличным ужином, на который Бог послал нам куриный суп, лапшу с пеммиканом, чай с галетами, как за стенкой палатки послышались шаги и вскоре, к моему – да и, наверное, к Джефову – ужасу, в рукав палатки протиснулась круглая физиономия нашего киномучителя Лорана. Втянув носом ароматы нашей кухни, Лоран произнес до боли в ногах знакомую мне с сегодняшнего утра фразу: «Ну как, парни, готовы сниматься?» И не дожидаясь ответа, который его, судя по всему, не особенно волновал, он продолжил свое поступательно-разрушительное движение вперед, уступая дорогу ползущему за