– Но так в этом ведь и вся прелесть: тебе не обязательно держаться за настоящее жизнеописание. То, что ты уже написала, выглядит довольно бодро, а концовку ты можешь просто придумать.

Минуту она молчала, словно обдумывала мои слова.

– Оставь меня в покое. Ты же знаешь, я проклята. Я никогда ничего не довожу до конца.

– Неправда.

– Правда. Я проклята. Я только завязки умею придумывать. – Она бормотала из-под одеяла, я слышал, как она тихо плачет. – Дерьмо все это. Полное дерьмо. Я ненавижу писать.

– Неправда. Когда-то ты написала целую книгу сказок. И ее даже издали.

– Ту книгу тоже не я написала. Половину рассказов за меня закончил ты. Потому что я никогда ничего не довожу до конца. И я не умею придумывать концовки.

– И что? Разве это проблема? Вот художник Шишкин не умел рисовать животных. И он просил всегда своих друзей-художников помочь ему в этом, они рисовали на его картинах медведей или лошадей. Скажи, разве Шишкин стал от этого менее талантливым? Он умел рисовать лес, и делал это прекрасно. И ты тоже умеешь придумывать причудливые, странные, сказочные сюжеты. Не думаю, что стоит так убиваться из-за того, что у тебя проблемы с концовками. Да ты почитай наших классиков – у них у всех проблемы с концовками. Это вообще одна из главных бед русских – мы ничего не способны довести до логического завершения: ни романы, ни реформы, ни дороги.

Минуту мама неподвижно лежала под одеялом, потом выглянула, вздохнула.

– Ты ведь придумал все это, про Шишкина. Чтобы меня успокоить.

Я открыл ноутбук и показал ей статью об Иване Шишкине в Википедии. История о том, что великий художник-пейзажист, оказывается, не умел рисовать животных и попросил своего друга, Павла Савицкого, дорисовать медведей на картине «Утро в сосновом лесу», произвела на маму огромное впечатление. Не знаю, стало ли это открытие отправной точкой ее пути к выздоровлению (в конце концов, было бы глупо утверждать, что статья из Википедии вылечила ее от зависимости), но уже следующее утро мама начала с того, что почистила зубы и помыла голову.

А потом взяла меня за руку и сказала:

– Обещай мне. Обещай, что будешь моим Павлом Савицким.

* * *

Утром зазвонил телефон. Я услышал голос Грека в телефонной трубке и на несколько секунд потерял дар речи.

– Ты еще там? Нас что, разъединили? – спросил он и рассмеялся – он знал, что не разъединили.

– Нет, нет, я здесь.

– Кто это? – спросила Оля. Она сидела справа от меня, а рядом с ней – шестилетний Лева доедал омлет с помидорами.

Я прикрыл трубку ладонью и шепотом произнес: «Грек». Оля вскинула брови.

– Привет! Господи-боже! Извини, я просто, ну, не ожидал. – Я встал из-за стола и стал ходить по кухне из стороны в сторону. – Я дико рад тебя слышать. Ты. Ты. Ты исчез.

Он засмеялся:

– Да жив я, жив. Просто работы было много.

– Да? И что за работа?

– Ну, разная работа. Я как раз по этому поводу и звоню. Как у тебя там дела на рабочем фронте?

Я почему-то сразу понял, что он и так уже все про нас знает, – он всегда все обо всех узнавал, прежде чем звонить. Я рассказал ему о нашей жизни, о ребенке. Он кратко поздравил меня и тут же перешел к делу:

– Слушай, у меня есть для вас отличное предложение. Надо встретиться.

Первая встреча Грека и Оли прошла не очень гладко – она ударила его. По-настоящему. В челюсть. Звук такой, словно кто-то уронил кочан капусты на кафельный пол. Я встал между ними, схватил Олю за руку, ее трясло.

Грек сплюнул на ладонь кровавую слюну, проверил языком зубы.

– И я рад тебя видеть.

– Восемь лет! – сказала она сквозь зубы. – О чем ты думал? Знаешь, я рада, что ты жив и здоров, учитывая то, что я видела, но, боже мой, какой же ты мудак! – Покачала головой.

Весь вечер и всю ночь мы говорили – вспоминали прошлое, обсуждали планы. Грек попытался объяснить свое исчезновение: его дядя, сказал он, был сотрудником ВВС и предложил ему место в своей команде. «Сложнее всего было уехать, я знал, что нехорошо поступаю. Но и рассказать никому об этом предложении я не мог, вы бы начали отговаривать меня, и вам бы это удалось. А я не хотел оставаться, я хотел уехать. И чем дальше, тем лучше».

Вот так: он выжил под пулями и бомбежками, однажды попал в плен к сепаратистам, потом занял должность исполнительного продюсера и три года занимался производством новостных программ и документальных фильмов. А теперь просто взял и вернулся в Москву; и за обеденным столом объявил нам, что сейчас набирает команду профессионалов для создания нового СМИ. Задача амбициозная, и если бы я не знал его лично, я бы засомневался, но это был Грек, поэтому я не стал задавать вопросов – я знал, он не станет на них отвечать.

Он очень сильно изменился за эти восемь лет – кожа на лице грубая, словно дубленая, обветренная, обожженная солнцем, глубокие морщины на лбу и в углах рта. Он все еще стригся сам, только теперь уже налысо; привычка же убирать челку с лица осталась, хотя челки уже и не было – поэтому, когда он резко дергал головой, это выглядело как нервный тик. В свои тридцать два он выглядел минимум на сорок.

Через неделю мы уже осматривали помещения для будущего офиса на юго-западе Москвы. Еще через две недели российский офис новостного портала «Осмос» был официально открыт, и, разбивая бутылку шампанского, Грек сломал дверной косяк на входе в свой кабинет. Этот конфуз его нисколько не расстроил.

– Отличная примета! – воскликнул он. – Знаете, говорят: если сломал дверной косяк, значит, косяков на работе больше не будет.

Он ошибался.

* * *

Мы с Олей проводили на работе почти все время – иногда даже ночевали там – и, разумеется, оставить Леву одного мы не могли – он ходил на работу вместе с нами. Вот так и получилось, что сын наш вырос в стенах новостного издания. Утром я отвозил его в школу и днем, если няня брала выходной, привозил в редакцию, и он катался на самокате между столами редакторов. Грек называл его «сыном полка».

Маленький, худощавый и хрупкий, ему было шесть, и я всеми силами пытался дать ему свободу, не держать небо над ним, – у меня не всегда получалось, но я старался. Признаюсь, это было нелегко. На шестой день рожденья мы подарили ему самокат – стильный, цвета лайма, из углепластика, с логотипом «Феррари» (не знаю, почему именно «Феррари»). И как любой шестилетний мальчишка, Лева не признавал ограничений скорости, он был в том возрасте, когда «тормоза придумали трусы». Работая в офисе, сидя за столом, я то и дело слышал, как самокат колесами шуршит по ковролину в коридоре, и вдруг – бдыщщь! – с грохотом врезается то в мусорную урну, то в ксерокс, то в кулер. Я тут же вскакивал со стула и начинал озираться, испуганный, встревоженный.

– Расслабься, – говорила Оля. – Все с ним нормально.