Я медленно покачал головой.

– Ну да ладно. – Он махнул рукой. – О чем бишь я? Я ведь не просто так спросил у вас, верите ли вы в гороскопы, магию и чудесные совпадения и прочий бред. Мы с вами – скептики по натуре, мы же понимаем, что такого рода «совпадения», – снова изобразил кавычки, – чисто математически настолько маловероятны, что ими можно пренебречь[11]. Согласны?

Я сглотнул.

– И тут я, значит, задумался, – продолжил он, откинувшись на спинку стула (спинка тоскливо скрипнула), – книга никому не известной писательницы, – вскинул руки в защитном жесте, – без обид, мне-то книга очень понравилась, – приложил руку к сердцу, – особенно последняя сказка, как ее? – взял книгу, открыл на оглавлении. – Про человека по имени Графт, который купил себе сердце – прекрасно, я прям расчувствовался там в конце, так трогательно. И вот же забавно, именно там, в этой сказке, есть история о сердцах, которые светятся, если их взять в руки. Невероятно, не так ли? Когда я обнаружил это, я готов был кричать «эврика». – Он засмеялся. – Я наконец-то понял, откуда взялась у уличных художников эта дикая идея – подбрасывать на мясные рынки светящиеся сердца. Ну да ладно, – захлопнул книгу. – Вопрос висит в воздухе: каким образом книга, изданная двадцать лет назад и с тех пор ни разу не переизданная, я проверял, ее нет даже на пиратских файлообменниках, книга-призрак, можно сказать, каким образом эта книга связана с группировкой сепаратистов? – Он засмеялся, хрипло, развел руками. – Абсурд! Что обычно мы находим в квартирах у такого рода людей? Философские, анархистские труды, порнографию, Дюма, Конан Дойла, как ни странно, книги по шифрованию, криптографии. Даже сказки братьев Гримм, что только они не используют для шифрования сообщений. – Он снова поднял палец и постучал им по обложке маминой книги. – Никогда я еще не находил у трех людей одновременно книгу с таким бесславным прошлым – опять же, без обид, но ведь достать ее действительно невероятно сложно. Это не просто раритет, ее ведь уже не существует практически. Даже в тех библиотеках, где эта книга вроде бы числится, в наличии ее нет. Украли. И вот скажите мне, как скептик скептику, какое объяснение кажется вам тут наиболее логичным? Ну, исключая тот вариант, что все они просто любят сказки вашей матери и оказались ярыми ее фанатами? Настолько ярыми, что не боятся цитировать ее в своих, эээ, – как это у них называется… – снова кавычки пальцами, – «перформансах»?

Он замолчал и уставился на меня, я слышал, как жужжит лампочка под потолком.

– Я не знаю, – сказал я.

Он разглядывал мое лицо, словно карту. Юрист учил меня молчать во время допроса; самое главное – не начинать оправдываться, отвечать по существу. Это лишь звучит легко, на самом деле я всеми силами сдерживал слова, вопросы, все эти «На что вы намекаете?», «Что вы хотите этим сказать?». Меня учили отвечать кратко и емко.

Когда тишина стала утомительной, следователь выдохнул и снова откинулся назад на стуле (стул опять заскрипел, еще более жалобно; вот-вот сломается).

– И это все? – спросил он. – Просто не знаете?

Я пожал плечами. Руки я держал между колен, чтобы он не видел, как они дрожат.

– Если вы не против, я поделюсь с вами своими, ммм, соображениями. Как скептик со скептиком. Есть некий уличный художник, который занимается, эммм, перформансами. Не люблю это слово, и все же. Его творения, или, скажем так, «работы», – он изобразил кавычки пальцами, – требуют высокого уровня подготовки и огромных, просто невероятных ресурсов. При этом он умудряется оставаться, как это у нас умные люди говорят, инкогнито. Его репутация растет, у него уже даже есть целая армия поклонников, почти религиозная секта, люди считают его чуть ли не богом, или как минимум магом, способным менять ландшафты и стирать с лица земли целые водоемы. И знаете что? Мне все равно. Мне все равно, как он это делает. Мне интересно другое: почему в своих работах он цитирует книгу вашей матери? Почему именно ее, а?

Он молча смотрел на меня, и только через минуту я вдруг понял, что это не риторический вопрос – он действительно хочет, чтобы я ответил.

– Я не знаю, – сказал я.

* * *

Возможно, вы слышали о фильме «Пропавший без вести» (1982) режиссера Коста-Гавраса. В его основу легла реальная история журналиста Чарльза Хормана, погибшего в Чили в 1973 году во время военного переворота.

Мало кто знает, но во время озвучки и постпродакшна Коста-Гаврас заменил все звуки хлопающих дверей на звуки ружейных выстрелов. Опросы показали, что никто из зрителей не заметил подмены. Но наблюдения за людьми во время сеанса дали интересный результат – стало ясно, что замена звука – весьма эффективный прием, отлично сработавший на атмосферу фильма: каждый раз, когда на экране захлопывалась дверь, зрители в зале вздрагивали, испуганно моргали и иногда даже начинали озираться.

Примерно так же чувствовал себя я, когда вернулся в офис после допроса – нервно дергался при каждом громком звуке, при каждом хлопке.

Несколько раз собирался позвонить маме, но так и не решился; теперь, после такого странного разговора со следователем, меня душила паранойя, казалось, я даже был почти уверен (хотя, разумеется, никаких доказательств у меня не было), что мой телефон на прослушке. И вечером я просто сел в машину и поехал к ней домой.

Она уже год как жила в Москве (Егор купил ей квартиру, однушку, на Юго-Западе). Мы долго уговаривали ее переехать, она все упиралась, но в конце концов признала, что ездить к ней в гости в Рассвет, за тысячу километров от Москвы – весьма неудобно.

Переезд дался маме нелегко, она, в сущности, оставила всех своих друзей/знакомых в Рассвете и здесь, в столице, теперь начинала жизнь заново, и эта новая жизнь, как ни странно, очень бодрила ее. Мы боялись, что резкая смена обстановки, расставание с прошлым снова загонят ее в депрессию, но не тут-то было: с переездом у нее, кажется, открылось второе дыхание; она тут же нашла работу (опять в издательстве), подружилась с соседями и теперь часто приезжала к нам на метро, провести время с Левой, который ее просто обожал.

– Да-да, я знаю, меня тоже вызывали на беседу, – сказала она.

– Тебя? Когда?

– Сегодня утром. – В ее голосе не было ни капли тревоги. Наоборот, я давно не видел ее в таком приподнятом настроении: история о том, что некий анонимный художник позаимствовал имя одного из ее персонажей и цитирует ее сюжеты в своих перформансах, приводила ее в восторг. – Кто-то оживляет мои сказки! Ты можешь себе это представить?

Она смеялась, и смех ее был звонкий, по-настоящему счастливый. Я наблюдал за ней и не мог поверить тому, как сильно она преобразилась за столь короткий срок, я было подумал, что эта ее веселость, ее неадекватная реакция – результат действия препаратов, но через пять минут, поговорив с ней, понял, что дело вовсе не в таблетках, все было проще: вчера в разговоре со следователем мама получила самый сильнодействующий и самый желанный наркотик для любого писателя – признание.