– У меня мурашки по коже от этой мысли, – сказала она. – Остается только один вопрос: кто он такой? И почему выбрал именно мою книгу?

– Это два вопроса, мам.

– Графт. Графт. Графт, – повторяла Саша на разные лады, словно пробуя слово на вкус. – Мне нравится, как оно звучит: такой причудливый симбиоз «граффити» и «графа Толстого».

Я посмеялась, думала, шутит. Оказалось, нет. Она действительно стала подписывать свои работы этим именем.

Не знаю, что-то было в этих сказках Нины Ходжаровой. Такие странные, сентиментальные. И Саша тоже полюбила их – с моей подачи. Настолько полюбила, что даже взяла псевдоним в честь одного из героев.

Это была ее идея, да: она давно думала сделать что-то подобное – откопать где-нибудь всеми забытую книгу и с помощью серии инсталляций и перформансов по всему городу сделать ее объектом пристального внимания прессы и властей – или даже, прости-господи, культа, если получится. Пусть поломают голову.

Вывести из забвения, понимаешь?

И главная цель такого действия – реакция автора книги.

[неразборчиво]

В смысле, представь только: ты написал книгу сказок – весьма неплохих, да что там, отличных сказок! – но она провалилась, – давным-давно, двадцать лет назад. А потом ты читаешь новости или включаешь телевизор и узнаешь, что по всему городу происходят странные вещи – твои сказки оживают. Точнее, оживают их ключевые, визуальные элементы.

Что ты почувствуешь?

Именно! Счастье. И это счастье – оно и есть цель. Оно и есть произведение искусства.

Да и с сердцами этими получилось весело. Ведь первое светящееся сердце она сделала как подарок на день рождения, чтобы порадовать меня – у нее тогда даже мыслей не было, что его можно будет использовать в качестве объекта искусства.

Я помню, держала сердце в руках, смотрела на него и не могла поверить, что оно не настоящее, настолько странно-реалистично оно выглядело, совсем живое – идеальные текстура, цвет, детализация – настолько точное воплощение, что аж до тошноты, до дрожи, до зуда в зубах хочется бросить, потому что мозг отказывается верить в реальность происходящего. И мое собственное сердце билось так бешено, что аж закладывало уши.

– Ух, господи! – сказала я. – Это ж если у меня от его вида паническая атака, а прикинь, что будет, если его подбросить в мясную лавку, и кто-то случайно возьмет его в руки, а оно – фигак! – и засветится.

Саша смотрела на меня, склонив голову набок – она всегда смотрела так, когда обдумывала новую идею.

Вот так вскользь брошенная фраза стала основой первого перформанса анонимного художника Графта. И имя здесь идеально подходило.

Потом были и другие работы: мы, например, запустили в прессе эту утку, что в одном из московских роддомов родилась девочка, которая плачет музыкой. В смысле дышит, дышит музыкой. Как в той, другой сказке из книжки, помнишь? Абсурд, но нам поверили. В такую вот эпоху мы живем, магический, прости-господи, реализм.

Но даже этого Саше было мало, она искала новые возможности взаимодействия со зрителем, с тем, кто воспринимает и интерпретирует искусство, – и дальше, ну, дальше ее работы стали все сильнее загибаться в область политического акционизма.

Сегодня много пишут о том, что Саша целенаправленно боролась против режима Боткина, но это бред. Ей было плевать на него – на его месте мог быть любой другой птеродактиль.

Ее цель, говорила она, проверить Систему на прочность. Спровоцировать власть, заставить отвечать, реагировать на давление художника – и наблюдать за реакцией. Система, в ее понимании, – это не просто президент-парламент-силовики, но – сам организм государства; это огромное, наглое животное, дающее метастазы в головы граждан, и все работы Графта были заточены именно на то, чтобы создать как можно больше «точек напряжения», чтобы растормошить чудовище, заставить его шевелиться, совершать ошибки – и посмотреть, что будет дальше.

У нее был целый манифест. Серьезно. Она говорила так: в авторитарном, прости-господи, государстве искусство неотделимо от насилия.

Ну, то есть понимаешь, да? Риск – важная часть произведения искусства, риск – это душа автора. Журналист, который пишет статью, зная, что ему за нее могут пробить голову, такой же художник, как и граффитист, который с трафаретами ночью выбирается на улицу, зная, что его могут догнать и отмудохать товарищи майоры.

Все началось с той прекрасной акции на Девятое мая. Когда на Тверскую вдруг высыпали двести восемьдесят два загримированных под Боткина статиста. Идеальный пластический грим – неотличимые лица. Акция называлась «Хорошего человека должно быть много».

[Вопрос]

О-о-о, ты даже не представляешь, как сложно было найти всех этих волонтеров, собрать в одном, прости-господи, месте и не спалиться при этом. Плюс уговорить выйти на акцию – это отдельная история. Они ведь знали, что их будут бить, смелые ребята, горжусь ими. Я потом как-нибудь расскажу, как мы их натаскивали. Там материала на полный метр. Я, кстати, с гордостью могу сказать, что семерых из них гримировала лично. И каждому из них рисовала родинку.

Короче, прикинь, Девятое мая, по Тверской едут танки, и вдруг – двести восемьдесят два двойника президента выходят на улицу. Все с орденами, в военной форме. Офанареть просто!

Особенно весело было наблюдать за тем, как их по улице гоняют товарищи майоры. И-де-аль-но.

Вот именно тогда впервые и прозвучало это имя – Графт. Именно он, коллективный Графт, придумал это.

А потом через месяц была еще шумиха – рабочие на городской свалке разравнивали кучи мусора бульдозером и откопали целую кучу трупов в военной форме. Вызвали полицию, и при осмотре выяснилось, что это вовсе не трупы, а манекены – предельно реалистичные, выполненные большим мастером. Восемнадцать копий одного и того же человека в форме полковника. И в кармане каждого манекена – визитка: «Неудачная попытка номер 1», «Неудачная попытка номер 2»… и так далее до восемнадцати.

История попала во все новостные сводки, люди всерьез обсуждали, что это значит, – почему манекены облачены в форму, почему у них желтые глазные яблоки и почему их восемнадцать? И самое главное: кто автор и что он хотел этим сказать?

Прокуратура, впрочем, жест Графта не оценила; они сразу же начали трясти все фирмы, занимающиеся пластическим гримом и изготовлением манекенов, и до нас «товарищи майоры» тоже дошли (она так всех полицаев называла, вне зависимости от звания или отдела: товарищи майоры), запугивали, требовали назвать имя автора «Неудачной попытки».

– А почему манекенов восемнадцать? Это типа восемнадцать лет правления Боткина? – спрашивала я и, не дождавшись ответа, говорила: – Слушай, все это ужасно весело, конечно. Но и опасно ведь. В смысле, для тебя. Специалистов такого профиля не так уж много. И все знают, что ты дружишь и работаешь с гиперреалистами. Если бы я была «товарищем майором», я бы первым делом за тебя взялась.