Хуана, Хуана…

Из разрушенной стены в северном крыле мне ухмылялся скелет. Он издевался надо мной – слишком широкая улыбка и скрученная, сломанная шея. Я вспомнила, как Хуана насмехалась надо мной, когда я нашла тело, замурованное в стене, и как она толкнула меня обратно в холодную темноту северного крыла.

Как пожелаете, донья Беатрис. Ваше слово закон.

Хуана ненавидела меня, ведь я ставила под угрозу ее влияние. Я вышла замуж за ее брата и стала своего рода проверкой ее власти над королевством Сан-Исидро. Она наверняка ненавидела Марию Каталину по той же самой причине, ведь та тоже представляла собой Родольфо. Свидетельствовала о том, что жизнь Хуаны, полная привилегий и свободы, всего лишь ложь. Что в мгновение ее можно лишить всего.

Ведь Хуана была внебрачным ребенком.

Родольфо сохранил этот секрет. Из неуместной преданности то ли своей, то ли ее гордости, он не проговорился об этом ни душе. Даже мне. И как только он стал угрожать, что Хуана получит по заслугам, что он лишит ее наследства…

Родольфо убил не дом. Он умер не так, как Ана Луиза, нет. Он никогда не чувствовал холода, ему не являлись видения, и он не слышал многоголосого смеха, потому что дому – Марии Каталине – нравился Родольфо.

Но Хуана?

Хуана убила его.

Она наверняка убила и Марию Каталину по той же причине. Она замуровала ее в стене, скрыв доказательства своего преступления, а затем продемонстрировала брату могилу за капеллой.

Из-за ворот послышались крики и быстрые шаги.

Мы с Паломой выглянули и увидели, как в проеме показалась Хуана в сопровождении двух солдат Романа.

– Вот она! – крикнула Хуана охрипшим от рыданий голосом. Она являла собой чистое страдание – необузданные, грязные волосы и заплаканное лицо. Мужчины бросились к нам с Паломой.

Мир словно замедлился и затих, когда я все осознала.

Так вот почему каудильо со своей свитой прибыли так быстро: они уже были в пути. Хуана послала за ними.

Палома вскрикнула и вскочила на ноги. Но куда нам было бежать?

Остановившись, Хуана запуталась в чистых юбках своего рабочего платья. Она подняла палец и указала на меня.

Я приросла к полу. Палома схватила меня за руку и попыталась поднять на ноги. И когда Хуана встретилась со мной взглядом, я похолодела: в ее глазах была такая жестокость, что меня будто пронзили штыком.

Она все это спланировала.

– Вот мерзавка, которая убила моего брата!

Я мерил шагами маленькую гостиную в доме Хосе Мендосы. И хотя пространство у очага не превышало четырех шагов, я совершал свое шествие снова и снова, раз за разом – с таким отчаянием и упорством, будто оно могло разрешить наши проблемы.

Мендоса с Паломой сидели на деревянных стульях у стола и наблюдали, как я стираю шагами плитку. Они обменялись взглядами, которые я не смог разобрать. Эти двое хорошо понимали друг друга. Палома не только подружилась с дочерями рабочего, она еще и стала его протеже во всех смыслах, кроме звания, когда хозяин был в столице. Я был рад, что Мендоса предложил Паломе пожить у него, ведь она все еще не оправилась после внезапной смерти тети Аны Луизы, и оставаться в доме одна не могла. Я обратился к нему за его стойкостью и мудростью теперь, когда весь мир перевернулся с ног на голову.

Донья Хуана обвинила Беатрис в убийстве Родольфо, и Беатрис поместили под домашний арест. Каудильо Викториано Роман отдал Хуане ключи от дома и отправился в Апан, а два его подчиненных остались стоять на страже. По его словам, необходимо было проверить состояние темниц. Во время войны небольшая тюрьма на окраине Апана была не больше чем перевалочным пунктом для захваченных повстанцев, – мужчины проводили под той крышей всего несколько часов, а затем их вытаскивали из клеток и на рассвете расстреливали у оштукатуренных стен. Сейчас же в тюрьме обитали городские пьяницы, а иногда и бандиты; очевидно, помещать к ним человека из высшего класса было бы неуместно. Даже если этого человека обвинили в убийстве.

Услышав это, я почувствовал, как ярость заполняет меня. Действительно неуместными здесь были только чудовищные обвинения в адрес невинной женщины.

– Она этого не совершала, – в пятый раз повторил я. – Она провела всю ночь в часовне. Я знаю. Я был с ней. – На этих словах Мендоса с Паломой снова обменялись укоризненными взглядами. Я прекратил шагать и развернулся, чтобы посмотреть на них со всей праведностью, какую мог изобразить, – навык этот развивался и совершенствовался всеми представителями духовенства. И я учился у лучших. – Мы молились. Она сбежала из дома, вся в слезах, так что мы молились. Ночь напролет. И потом, по словам Паломы, вернулись в дом на рассвете. Она нас видела.

Мендоса положил шляпу на стол между ним и Паломой и провел рукой по обветренному лицу.

– Я верю вам, падре. – Было так странно слышать, как он зовет меня «падре». Мендоса был суровым, но не злым – детей из поселения, к которым он чувствовал привязанность, он звал malcriados[42]. Все время до того, как отправиться в семинарию, я был для него простым chamaco[43]. И в глубине души я все еще надеялся, что он будет обращаться ко мне именно так. – Но разве она не могла убить его до того, как пришла в капеллу?

Я подавил дрожь, вспомнив сцену, развернувшуюся в спальне.

– Вы ведь видели, сколько там крови. Беатрис бы испачкалась с ног до головы. А она была в белом! – воскликнул я. – В белой ночной сорочке. На ней осталась грязь со двора, но крови не было. Палома видела. Ты же помогала ей переодеться, когда Мендоса отправился в город? – Нетерпеливый, я продолжил, не дожидаясь ответа: – Если кто-то из нас сможет пробраться мимо людей Романа и достать сорочку, ее можно будет использовать как доказательство невиновности Беатрис!

– Падре. – Мендоса потер виски. – Это не изменит того, что уже случилось.

– Как вы можете такое говорить? – Я обещал уберечь Беатрис, и я не остановлюсь, пока не добьюсь этого. Тьма, закованная глубоко в моей груди, загудела в знак согласия, натягивая цепи. – Вы сказали, что видели, как ночью кто-то выбегает из дома. Я не видел на ней крови, был рядом с ней всю ночь, а утром провел до дома. У нас есть свидетели! У нас есть доказательства!

Мендоса покачал головой и сказал:

– Но это наше слово против слова доньи Хуаны. И простите меня, падре, но в их глазах… ваше заявление стоит того же, что и наше.

В их глазах. Глаза каудильо, глаза судьи, глаза землевладельцев… Они пристально глядели на меня, изучали меня, мою кузину, моих друзей. Изучали, кто мы такие. Что из себя представляем. Деление на касты, разумеется, уже отменили, но суды за пределами столицы вели дела как и прежде: по закону, слово креола – к примеру, Хуаны – стоило двух заявлений индейцев. Слово рабочих с асьенды против их господина? Не стоило ничего. Слово курата-метиса из низших слоев, вроде меня? Не имело достаточно веса.